Вывела напрямую. А где зовут, в каком существовании?

— Недавно я думал, будто я Дж. Дж. Янгер. Теперь думаю, что Роберт Бернард Янгер, Б. Б.

— Джеймс, как тебе полагается знать, был твоим близнецом. Тебя зовут Бобби. Он погиб в декабре прошлого года в Штатах, в той знаменитой самолетной катастрофе. Что ты мне голову морочишь? Ты это обязан знать! Ты его провожал! — Она смягчилась. — Это так на тебя подействовало, Бобби?

— А может быть, — уклонился я, — и моя жена тоже погибла в этой катастрофе?

— Кристабел Ли умерла двадцать с лишним лет назад. После ее смерти мы с тобой и стали любовниками. Бобби, ты меня просто изводишь. Ты хоть что-нибудь все-таки да помнишь? Бобби, ты меня слушаешь?

Я облегченно вздохнул. Если у меня еще оставались сомнения насчет этого проклятого досье, то вот они и кончились. Я чувствовал себя собакой, выкарабкавшейся из-под копны сена. Оставался один последний вопрос. Я тоже действительно был журналистом? Она снова рассмеялась, насмешливо и нежно. И крепко хлопнула по дивану.

— Иди сюда, сядь рядом. — Потом продолжила: — Вы были истинные близнецы. Он — спортивный обозреватель. А в твоем ведении остались, — и она со вкусом начала перечислять, — театр, кино, живопись, литература, скульптура, балет, архитектура, музыка, вина и гастрономия, керамика, грампластинки, книги, концерты, опера, оперетта, духовые и струнные оркестры и, само собой, джаз. Не все, конечно, для одной газеты, а за свою беспокойную жизнь. Я-то больше всего радовалась, когда ты работал на «Манчестер ивнинг ньюс». Кинообозревателем. Ох, сколько раз мы с тобой в кино держались за руки! Такой подходящий город Манчестер. Не далеко и не близко. Я придумала себе в Манчестере престарелую тетку. Тетю Роберту. Сказала Реджи, что у нее денег куры не клюют. Изобретена она была семидесяти лет от роду. Это в сорок шестом — сейчас ей, должно быть, под девяносто. Реджи меня раз-другой спрашивал: «Как там твоя старуха тетка — жива еще?» Вдруг денежки перепадут! А нам с тобой везде было так хорошо в эти послевоенные годы — дивно было разъезжать по Йоркширу и Линкольнширу в твоем голубеньком «моргане». Хоть и подержанная машина, а все-таки. У тебя всегда был изысканный вкус. Ты вообще был образец изысканности. А я как раз люблю мужчин красивых, хорошо одетых и богатых мужчин. Одно только у тебя было очень важное отличие от твоего брата-близнеца. Он сильно уступал тебе в обаянии.

Уловки? Заведомые? Я сказал, что мне шестьдесят пять. И чуть не добавил «уже меньше». Но она сбрасывала возраст со счетов. Когда мы встретились, мне было двадцать четыре, ей — восемнадцать. (Вот чертовщина! Теперь она скостила целых семь лет.)

— А ты ничуть не изменился, вот только тут одна маленькая морщиночка, — и нежно потрогала угол моего рта.

Эту фразу я никогда не забуду. Здесь она вся сказалась. Какие могут быть перемены! А морщинку заметила. Не правда и не ложь. Никогда она не различала актрису и ее роль: и текст, и женщина одинаково заслоняют тайну бытия. Ей было подвластно царство, равно пограничное фантазии и реальности, и ни той, ни другой она не отдавала предпочтения. Таков удел всех самосозидателей.

Молчание. И снова поцелуй: на этот раз он пришелся ей по вкусу. Потом все тоже молча. Дальше мне помнится широкий обзор из ее окна на втором этаже — сады и буковые рощи. Просторная, светлая женская спальня. Бордовый ковер от стены до стены. И в постели бок о бок молчаливые, утолившие страсть любовники, которым вместе можно бы насчитать сто тридцать лет — а мне предстояло еще полстолько.

Блеск истины не уподоблю форели на дне пруда: она взблескивает, когда всплывает.

— Ана! Ты ведь ничего не выдумываешь? Мы правда знаем друг друга уже сорок лет?

— Сорок один. С 1924 года. Со второго июня. Мне было восемнадцать, и я была обручена, Ты только собирался обручиться. Со своей Кристабел Ли. Я вышла замуж через семь месяцев. Ты женился через семь лет.

Забулькала уходящая вглубь истина. Его свидетельство о браке датировано… Но это же свидетельство его брата! Пристыженная истина нырнула еще глубже.

— Мы встретились в Лондоне возле фонтана на Трафальгар-сквер, того, который называется «Эмма», — не возле «Горацио». — Это что — придумано по ходу дела? — А ты не думаешь, что история их любви — самая трогательная на свете? Как Эмма Гамильтон влюбилась в одноглазого и однорукого моряка? Ты бы любил меня одноглазую и однорукую?

Она пихнула меня в бок. Я припоминал, когда же это Нельсон потерял руку.

— Любил бы?

Я думал о фонтанах.

— Конечно, любил бы. Точно так же!

— А если бы я была одноглазая, однорукая, все равно бы любил?

— Какой ужас. Я бы очень расстроился.

— Нет, а любил бы?

— Ну конечно, да-да, разумеется, любил бы.

(С дневником сходилось. Это после Италии. И К., то есть Кристабел Ли, на которой я в конце концов женился? Но в чьем дневнике это было, господи боже мой?)

— А ты бы меня все равно любил, если бы у меня был один глаз, одна рука, одна нога и одна грудь?.. — Она рассмеялась, сотрясая постель. — Словом, там-то мы и встретились. Там много народу встречается, только лондонцы не особенно, как и венецианцы не очень-то кормят голубей на площади Сан-Марко, а римляне редко бросают монеты в фонтаны. Я уроженка Лондона, я это знаю, а тебе откуда? Ой, господи, неужели же надо все сначала рассказывать. Ну, отец мой был врач. Переехал в Англию. Отстал от католичества. И я тоже. Я потому только и была у фонтанов, что словно бы потеряла себя. Вроде Эммы, да? С обручальным кольцом на пальце — вот с этим, мне его только что вручил тогда Реджи за обедом в «Кафе ройял». Как на него это было похоже, что именно там — и удачно, и удобно поймать такси до Чаринг-Кросса. Он торопился на какую-то свою медицинскую болтологию. Ирландец он, конечно. Но иноверец. Отец его был епископ, с моим познакомился в Тринити-колледже. И вот, глядя на тот фонтан, мне вдруг показалось, что я попала в какое-то людское гнездовье, где одни отцы с матерями знают всех других матерей и отцов и откуда он всегда будет спешить еще на какое-то сборище, а там уговаривать знакомых со знакомыми объяснить другим знакомым, что он жутко занят, огребая деньги где ни попадя и достигая тех самых, своих собственных, высот. Я блуждала и блуждала по Лондону, в полном отчаянии. А теперь смотрела на воду фонтана и думала: «Господи, чем же я провинилась? И как мне от этого избавиться?» Хотя заметь себе, что Реджи был тогда совершеннейший красавец, теннисный чемпион и регбист университетской сборной. Когда я в первый раз увидела, как он мечется по теннисному корту, мне он показался ньюфаундлендом, который ловит бабочку на цветочной клумбе, и я захотела быть заодно бабочкой и клумбой. К тому же в ответ на мое предложение взять меня замуж он забыл согласиться, но зато поклялся показать мне весь мир. Я подумала про Японию и вишневый цвет, про рикш в Сингапуре, сезон в Париже, опасную охоту в Африке, Африку Моэма, Малайю и Яву Конрада — я тогда была от Конрада без ума. Потом оказалось, что Реджи, говоря «весь мир», имел в виду Лазурный берег, куда я с десяти лет ездила на май с отцом и матерью. Господи боже ты мой! Как я ненавидела этот чертов Лазурный берег! Подняла глаза и увидела рядом юношу, ронявшего слезы в фонтан, и подумала, а вдруг ты возьмешь меня замуж, если я попрошу.

— Не ронял я слезы ни в какой фонтан! В жизни не плакал у фонтанов!

— Почем ты знаешь, раз потерял память? Мне понравился твой общий вид, твоя, так сказать, оснастка, вот я за тебя и ухватилась. Я всегда эдак подбирала мужчин по оснастке, хоть и выяснялось каждый раз, что на одной оснастке далеко не уплывешь.

— Да ты наверняка и толку-то не знаешь в оснастке.

— Реджи, если на то пошло, командор яхт-клуба. А я тебя могу прокатить туда-сюда по Северному морю. В общем, черт с ней, с оснасткой, но вот таким-то образом я и потеряла невинность в шестнадцать лет.

Она покосилась на меня. Я упорно глядел в потолок. Я думал: «Господи, да чем же я провинился?» И еще: «А называется опытный мужчина». Я сказал: