— Ты отлично выглядишь, — закинул он удочку, поднимая стакан. — Как идут дела на вашей грешной Quai d’Orsay? [97]

— Идут как надо, — улыбнулась она.

— То есть как тебе надо, Мириам. Поздравляю. Ты всегда умела организовать свою жизнь. Если мы жили неблагоразумно, хотя и в свое удовольствие, то ты жила благоразумно, хотя и не без удовольствия.

— У кого ты украл этот афоризм?

— У Отелло, только он говорил не «жил», а «любил». Кстати, он тоже любил смуглую кожу.

— Тоже? — Она криво усмехнулась: на большее он не отважится. Застенчивый? Робкий? Бесполый? Обоеполый? Эгоист, как все холостяки? Как все ирландцы, боится женщин. Но со свойственным своему народу смирением, совершенный Иов («скажу червю: ты мать моя и сестра моя»), она давно примирилась с мыслью, что в жене он всегда будет видеть лишь жалкую замену теплой мамы, от которой век бы не отлеплялся и каждый второй истинный ирландец, и каждый второй истинный еврей. Допустим, я организовала свою жизнь, — что плохого? Разве у меня был выбор? И еще как организовала! У него никому не нужный древнегреческий, у меня нужные семитские языки — арабский, иврит, даже немного арамейский, да еще ирландский, да еще степень бакалавра с отличием второго класса по государственному праву.

Она его знала как облупленного.

— Джордж, как по-английски cul-de-sac?

— Тупик? — предположил он.

Под грохот пушек и барабанов, под барабанный и пушечный бой направиться походным шагом в тупик — защищать империю, от которой — спроси он хотя бы актуария [98] из отцовской конторы — через десяток лет не останется и следа, — для него все это было впереди, когда я уже штурмовала последние ступени в министерстве. Сейчас была бы послом, будь я мужчиной. «Чему завидовать? — рассудила некая дама. — Никчемной фитюльке?» Никчемной! По меньшей мере фитюлька стоит пять тысяч фунтов в год. И безусловно, она стоит места посла.

Как бы прочитав ее мысли, он посочувствовал ей: из-за своих талмудических понятий, из-за своей «правильности» и законопослушничества она слишком порядочный человек для дипломатической службы, а главное, неисправимая идеалистка, романтик и размазня. Она бурно расхохоталась — ей было не впервой видеть романтика, рядящегося в реалиста, таких в Ирландии не счесть. Свои обязанности она определила без ложной скромности: она — розовый кардинал, со знанием дела оберегающий Ирландию от козней грешного мира; тут оба от души расхохотались, а отсмеявшись, заподозрили друг друга в неискренности. В таких препирательствах они приближались к некоему единомыслию, к предчувствию своей родственности, но уяснить это они вроде бы не торопились. Их общий приятель резюмировал: «Они совершенно разные, и при этом оба на одну колодку». Впрочем, обиняком она однажды высказалась, поведав печальную историю с одним египтологом: вскрыв гробницу, он нашел в ней цветок, вынес его из тьмы на солнце — и цветок тут же увял.

— В Дублин, я вижу, ты вернулся со щитом, — сказала она утверждающим тоном, отчего он сразу нахмурился. Ведьма. Чего доброго, держала его на крючке все эти десять месяцев.

— Я вернулся, — сказал он, пугаясь ее, — в холодные объятья матери-Ирландии. Сосу резиновую титьку.

Она подняла бровь, отметила, что он порядочно выпил. Вытянул уже три мартини. Робеет? Трудно признаваться? В чем — она уже догадалась по оброненной шутке, что-де он в долгу перед портным и обществом. Окутавшись сигарным дымом, потягивая портвейн и потчуя ее коньяком, он наконец развязал язык, бравируя и смиряясь так неискусно, что у нее заныло сердце. Бедняжка! Неужели все так плохо?

— Мириам, этот чертов город меня доконал. Как бы ты на моем месте завила горе веревочкой?

— Определись в армию.

— Меня же выставили год назад!

— В ирландскую армию.

— Здравствуйте! — взорвался он. — Тоже мне, войско! Они такие же вояки, как гвардейцы папы римского. Они с двадцать второго года не нюхали пороху.

— Сноб! Невежда. Численностью она не уступает другим армиям. Замечу также, что в свое время папская гвардия умела достойно сражаться и умирать. В конце концов, — она скользнула взглядом по его брюшку, — ты воевал в основном в штабах. Надо поскорее вытащить тебя в фехтовальный зал. Подумай серьезно, Джордж. Хорошая квартира, хороший стол — это мы позаимствовали у британской армии, — хорошее жалованье, никаких расходов, конец всем твоим финансовым проблемам. О’кей?

— Что ж, — промямлил он, смущенный ее натиском, — цену я себе знаю. Кое-чему научить ребят, конечно, смогу. Только как быть с моей злополучной генеалогией? Ведь даже мое имя обличает во мне иноверного, как сказали бы твои соплеменники.

— Если тебе вообще повезет привлечь к себе внимание, то исключительно благодаря своей злополучной родословной. Суди сам. В армии у нас одни ярые патриоты, на девяносто пять процентов католики и на все сто — пролетарии. Приезжает какая-нибудь важная зарубежная шишка, и мы не моргнув глазом выставляем тебя. Потеха! «Капитан Аткинсон». Шишка смотрит на тебя сверху вниз. И тут выясняется: блестящий классик, выученик средневекового университета, набожный методист, ветеран британской армии, и по свету поездил, и акцент оксфордский, и пять языков знает. Ты будешь наш главный приз. Наш дядюшка Том.

Он вспыхнул. Она протестующе вздела руки и, укоризненно передернув плечами, сложила брови домиком и губы трубочкой.

— У меня такая же планида, Джордж: я у них — тетушка Том. При этом свое дело я исполняю нисколько не хуже других, в сто раз лучше, по правде сказать.

Некоторое время он обретал дар речи.

— Я не набожный методист, — выговорил он твердо. — Я не владею активно пятью языками. Активно я владею только греческим, французским, итальянским и английским.

Она накрыла его руку своей. Он шумно сглотнул, обескураженный ее загоревшимся взглядом и победной улыбкой. Она бывала чертовски привлекательна.

— Пятый язык будет козырем в нашей игре. Завершающим штрихом. Зарубежной шишке ты ведь должен будешь хоть что-то сказать по-гэльски. Ничего, если придется надеть горскую юбку?

— Что?! — бешено взревел он, и она не могла не признать, что он в своем праве, поскольку удар ниже пояса нанесла умышленно. — Я ни слова не знаю на твоем наречии.

— Мое наречие, — сказала она примирительно, — иврит. Ты хороший лингвист, Джордж. Может, чуть мне уступаешь. За шесть недель я натаскаю тебя к собеседованию на ирландском. Пущу в ход свои связи, и еще выйдет так, что ты им делаешь одолжение. А потом хоть на голове стой — еще больше полюбят. Но чем-то вроде протестанта тебе, хочешь не хочешь, быть придется, нам позарез нужен — и это очко в твою пользу — представитель президента и армии на таких печальных событиях, как похороны, например, евреев, методистов, свидетелей Иеговы, баптистов, оранжистов, масонов, буддистов, последователей ирландской церкви и всех прочих язычников.

Он бросил взгляд на ее янтарную аскетическую плоть. Ядовитая тварь. Жертва генов. Плюс сексуальная озабоченность. Плюс компенсирующая жажда власти. Он важно обронил: «Посмотрю». Она сомкнула свои траурные веки. Вслух она не сказала, но он расслышал: «Умничка!» Что-то его ждет — лямка? Успех?

Как выяснится, годы в ирландской армии станут лучшими в его жизни. Жалованье, стол, гардероб, квартира, знаки любви и внимания, и вдобавок он оказался прав: от него была определенная польза. С чем только к нему не шли: сигары, марки вина, крикет, поведение в обществе, методизм, презервативы, английская система среднего образования, коктейли, перчатки, галстуки, поло, английские шлюхи, Джон Весли, королевская семья, лондонские клубы. Замечательные ребята. Светлые головы. Задушевные друзья.

Жаль, плакался он ей, а она охотно поддакивала, что плоховато у них с культурными запросами. В качестве отдушины он обзавелся потайной комнаткой с розовыми обоями в центре города — благо он человек одинокий, на женщин непадкий, о браке даже не помышляющий, — где расставил свои долгоиграющие пластинки, подборку обожаемых лёбовских классиков [99], французские романы, где прохлаждался в пижамах из Гонконга, пригубливал, по настроению, pastis, Punt е Mes, retsina, Ghambéry vermouth либо cassis vin blanc, где шелестел своей «Таймс», выкуривал десятишиллинговую сигару и даже время от времени принимал гостью. Само собой, он ни словом не обмолвился Молл о своем убежище. Молл смежит веки с положенной тенью и, показывая лазуритовую изнанку языка, высмеет его розовый рай. Она-то живо сообразит, что претерпеть ему в этом раю от дублинских девственниц столько поражений, какое число давно бы покрыло бесчестьем армию любой державы, исключая Уганду, Израиль и маоистский Китай. К ее удовольствию, он время от времени водил ее обедать в клуб. Там он не упускал случая поблагодарить ее за все, что она сделала для него. В душе ему хотелось, чтобы она была поменьше духовной и побольше плотской.