— Милый Ферди, не ’ассказывал ли тебе твой любящий папа-р или твоя любящая мама-р, что все ирландские наездницы влюблены в своих лошадей? Во всяком случае, давно известно, что самая популя’ная к’асавица в И’ландии — существо бесполое. Ты где угодно можешь увидеть ее на отк’ытках.
— Голую? — сухо осведомился Фердинанд и отказался этому верить, памятуя, что его любимая тоже была в свое время наездницей, и утешая себя мыслью, что сам он, уж во всяком случае, существо не бесполое. А потом он подошел на коктейле, устроенном в индонезийском посольстве, к итальянскому послу и стал шепотом с ним беседовать о l’amore irlandese [85] — самым лучшим своим театральным французским шепотом, в самой лучшей театральной французской манере: брови подняты над трепещущими веками, голос с хрипотцой, как, по всей вероятности, его превосходительству запомнились голоса Габена, Жуве, Брассера, Фернанделя, Ива Монтана. И вновь напрасно. Его превосходительство заохал так оперно, как охают все итальянцы, обсуждая столь насущные и смертоносные дела, как мафия, еда, налоги и женщины, воздел вверх руки, сделал такое лицо, что стал похож на одесиченного сверх меры Де Сику, и со вздохом произнес: «Ирландские женщины? Бедный юноша! Они непорочны… — он остановился, подыскивая подходящее определение, и выкрикнул его громовым голосом: — ВОПИЮЩЕ!»
Фердинанду уже приходилось слышать легенду о женской непорочности в других странах (исключений было немного, мы о них уже упоминали), и он обнаружил, что это соответствует истине лишь до тех пор, пока не установишь точный смысл слова «непорочность» в понимании местных жителей. Но как определить ирландский вариант? В конце концов, не ведая, что творит, ему помогла сама Селия и развеяла его последние сомнения в том, что она женщина чувствительная, пылкая и увлекающаяся, невзирая на воздействие добродетельных сестер из монастыря близ площади Испании.
Случилось это вечером в начале мая, когда ее Михол отправился в западные графства, по всей вероятности проверить, успешно ли производится то, что она с презрением именовала «ножницы, скрипящие по-гэльски». Ферди повез ее к себе на квартиру выпить рюмочку на сон грядущий, после того как они долго наблюдали порядком затянувшуюся кончину Мими в «Богеме». Она процитировала слова Оскара Уайльда о том, что лишь человек с каменным сердцем способен не рассмеяться, читая о кончине крошки Нелл, и, зацепившись за это остроумное высказывание, они продолжали разговор в том же духе, сидя рядышком на канапе. Он поглаживал ее по голому плечу, и надежда, что сегодня наконец ему воздастся за терпение, разгоралась в нем все сильнее, как вдруг Селия спокойно, с любопытством задала опасный вопрос:
— Ферди! Можете вы объяснить, почему мы не верим, что Мими на самом деле умерла?
Его ладонь медленно скользила взад-вперед от ее ключицы к лопатке и обратно.
— Потому что, милая моя капустка, от нас этого никто и не ожидает. Что она делает? Поет, словно жаворонок? При последнем издыхании? Когда уже практически нет легких? Я француз. Я понимаю природу реальности и могу вас просветить на этот счет. Искусство, дорогая моя Селия, потому и называется искусством, что оно не есть реальная жизнь. Искусство не копирует и не изображает реальность, оно ее приукрашивает. В этом суть классического французского отношения к жизни. А также, — добавил он, нежно ей улыбнувшись, — отношения к любви. Из самых необузданных наших страстей мы создаем изящное искусство любви.
Он внезапно перестал ласкать ее плечо и окинул ее взглядом, в котором смешались восхищение и досада. Весь ее облик опровергал его слова. Кроме умения с искусством одеваться и — он уверен был — с еще большим искусством раздеваться, она была безыскусственна. Ни малейшей косметики, как вогезская крестьянка. Что ж, выходит, он ее неверно понимал? Может быть, она и в самом деле это чудо — спелый персик, оказавшийся лет двадцать назад в центре города, однако взращенный в огороженном саду, в деревне, и все еще несущий в себе солнечное тепло и свежую прелесть красок, все еще нетронутый, пушистый, невинный, как утренняя роса? Он почувствовал у себя на губах ее сладостный сок. Уж не разыскал ли он недостающий кусочек картинки-загадки? Невинность за семью печатями. Если это в самом деле так, он целых шесть недель трудился понапрасну. Эта осада может продлиться шесть лет.
— Нет, Ферди! — воскликнула она сердито. — Вы совсем неверно меня поняли. Я говорю не об искусстве, а о жизни. В реальной жизни любая итальянская девушка в свой смертный час будет думать только об одном: надо позвать священника. Ведь она готовится предстать перед господом богом.
Ферди сразу же увидел: указующий перст господа бога направлен на него, сквозь люстру; и разговор переключился на любовь англичан, ирландцев, французов, индейцев, мусульман, итальянцев, и, конечно, заодно они поговорили о папизме, об Александре Шестом и кровосмешении, Савонароле и непристойных картинках, Жанне д’Арк и мученическом венце, о смерти, о грехе, об адском пламени, о Цезаре Борджиа — Селия уверяла, что, умирая, он слезно умолял об исповеднике, который бы вознес о нем молитву.
— Ложь, — отрезал он решительно, — ложь, запавшая вам в голову, когда вы еще школьницей слушали проповедь какого-то негодного священника. Вознес молитву! Я полагаю, — добавил он с вызовом, — сами вы возносите молитвы даже против меня.
Смешавшись, она покачала головой, смущенно покосилась на люстру, улыбнулась с обворожительно покаянным видом и вздохнула, словно изобличенная грешница.
— Ах, Ферди, Ферди! Если бы вы только знали, что со мной в действительности происходит! Я возношу молитвы против вас? Да я вообще перестала молиться. Помните арию Мими в конце первого акта? «Не всегда хожу я в церковь, но молюсь усердно богу». Я веду свою игру совсем иначе. Я не молюсь, потому что не желаю ни перед кем стоять на коленях. Но я смиренно плетусь в церковь каждое воскресенье, и на каждый праздник тоже. Вы спросите почему? Да потому, что не ходить туда смертный грех. — Она увидела, как напряглась его рука, и схватила его за руку, грассируя, выговаривая слова мягко, словно с каким-то акцентом: «Трюсиха. Льгунья. Жюлик». — Я ужасная трюсиха, правда, милый! Правда ведь, я кошмарная льгунья? Самый настоящий жюлик?
Только узенький луч света, падавший от уличного фонаря сквозь шторы, был свидетелем того, как он горячо ее обнял, прозрев внезапно: признание, прозвучавшее так фальшиво, наверняка являлось правдой!
— Ты лгунья? — спрашивал он, задыхаясь от смеха. — Ты трусиха? Ты ведешь игру с господом богом? Ты жулик? Ты жалкая грешница? Да, да, да, ты и то, и другое, и третье, и все это за пять минут, и все это потому, что ты такой притворяешься. А на самом деле ты женщина, полная холодной и трезвой решимости, которую ты пытаешься мне преподнести как обворожительную слабость. Полная мечтаний, которые ты хочешь замаскировать под розыгрыш. Здравого смысла, который тебе вздумалось выдавать за коварство. Житейской мудрости, которую ты всосала с молоком матери и которую тебе заблагорассудилось именовать грехом. Милая моя Селия, твоя паранджа только притворяется, что закрывает, а в действительности она обнажает. Твоя невинность приняла обличье злодейства. Я нахожу эту уловку очаровательной.
Тут он впервые увидел ее разгневанной всерьез.
— Но все это правда! Я действительно льгунья. Я действительно по воскресеньям хожу в церковь. Я действительно не молюсь. Я боюсь быть осужденной на вечные муки. Я…
Он заставил ее умолкнуть, на мгновенье приложив к ее губам три пальца.
— Разумеется, ты ходишь по воскресеньям в церковь. Мой отец, владелец портняжной мастерской в Нанси, ходил по воскресеньям в церковь не один раз, а трижды, и при этом так, чтоб всем попасться на глаза. Почему он это делал? Потому что он был портным, ты же держишь антикварную лавку. Ты не молишься? Весьма разумно. В самом деле, зачем беспокоить нашего всемилостивейшего господа — если наш всемилостивейший господь существует — милой болтовней о разных разностях, о которых он знал за биллион лет до того, как твоя матушка тебя запроектировала? Дорогая моя, любимая и чудесная, ты ведь уже успела рассказать мне об ирландках все, что мне требовалось знать. Вы, ирландки, никогда не говорите того, что думаете. На уме у вас совсем не то, что на языке. Вы никогда заранее не знаете, что вы сделаете. Зато до мельчайших подробностей знаете, как это нужно сделать. Вы пребываете в полусне, как курильщики опиума, и в глазах у вас покой тихого омута. Все вы реалистки, с головы до пят. Да, да, да, да, сейчас ты скажешь, что то же самое можно сказать обо всех женщинах, но это неправда. Даже о француженках нельзя так сказать. Они, возможно, реалистки весьма во многом. Но в любви они так же глупы, как и все мы. Зато ирландки! О, ирландки уж никоим образом не глупы, во всяком случае, если похожи на тебя. Я докажу это сейчас, задав только один вопрос. Ты могла бы, как Мими, жить в парижской мансарде?
