Он пугался до смерти, когда она произносила какое-нибудь из этих зловещих слов, и, желая обрести уверенность, прибегал к уловке, которую именовал «проба шербетом»: отпускал какую-нибудь игривую шуточку, дабы проверить, как она ее воспринимает. Например, рассказал, как юная принцесса, впервые в жизни отведав шербета, вскричала: «Ах, какая прелесть! Мне очень жаль, что это не греховно!» Его радовало, что она не только весело смеется, слушая его анекдоты, но в ответ всегда рассказывает свои, иногда поразительно грубые; лишь много позже ему пришло в голову, что она таким образом наказывала его за фривольность. Ему доводилось замечать, что священники, крестьяне и дети мрут со смеху над какой-нибудь сальной остротой, давятся от хохота, если при них даже самым туманным образом упомянут, скажем, бедра. Так что же она такое, дитя природы? А она все повторяла, она снова повторяла эти внушавшие ему тревогу слова. Будь перед ним скромница, ханжа, тогда бы все понятно, но она-то чего ради произносит их? Может быть, эти слова, как острая приправа, придают пикантность ожиданию, усугубляя удовольствие своей порочностью? Может быть, они, как удары хлыста, подстегивают ее пуританскую чувственность, помогая сделать последний рывок и выбраться из трясины нерешимости? И лишь когда они уже переступили порог, у него забрезжила догадка, не предупреждала ли она его таким образом, что она не легкомысленная и не распутная женщина, не кокетка, не вертушка, что в сердечных делах она une femme très sérieuse [84].
Обо всем этом он мог бы догадаться и гораздо раньше. Чуть ли не с первого дня он знал, что она принадлежит к высшему обществу, ее отец — судья в Верховном суде, дядюшка — высокое духовное лицо в Ватикане, образованный светский прелат, любящий спорт и не чурающийся новшеств, — убедил ее папеньку послать ее для завершения образования в Рим в монастырь Сердца Христова, что возле площади Испании; его выбор, как впоследствии выяснилось, главным образом определяло то, что монастырь находился неподалеку от клуба верховой езды на вилле Боргезе, а по мнению его преосвященства, образование богатой девицы могло считаться завершенным лишь после того, как она получала полный комплекс знаний по части псовой охоты. Ферди узнал от нее множество презабавных, занятных вещей о ее дядюшке. В положенное время она возвратилась из Рима в Дублин, и каждый раз, когда его преосвященство приезжал на родину поохотиться, они ездили верхом вдвоем. Дядюшкино внимание представлялось ей весьма лестным, пока она не обнаружила, что служит ширмой, прикрывающей его безудержную страсть к леди Кинвара-и-Локрей, в те времена главе охотничьего общества.
— Сколько же вам было тогда лет? — спрашивал очарованный Ферди.
— Я училась в университете. Дивные четыре года, я провела их в полнейшем безделии. Но диплом я защитила. Я была способной девочкой. И, — добавила она с улыбкой, — хорошенькой. Это действует даже на профессоров.
— Да, но может ли студентка ездить на псовую охоту?
— А что такого? В Ирландии все ездят. Даже дети. Если нет настоящей лошади, поезжай на здоровье хоть на крестьянской лошадке. Только настоящим охотникам не мешай. Я перестала ездить лишь тогда, когда вышла замуж и у меня случился выкидыш. Да и то я уверена, случилось это потому, что меня сбросила лошадь.
Духовное лицо любит спорт, ведет светский образ жизни и не чурается новшеств. Он это понял, ему это понравилось и объяснило многое о ней.
Многое, но не все — эта бурлящая радостью жизни красавица продолжала, как и прежде, кое в чем его интриговать. В чистых мелочах. Ее никак нельзя назвать робкой, ей не страшен риск, и при этом такое спокойное благоразумие.
Скачки в Леопардстауне? Прекрасная идея, Ферди! Мы непременно встретимся там. Скачки в Феникс-парке? Нет, только не это. Слишком много врачей демонстрируют там своих жен и автомобили; стараются, чтобы их заметили. И сами замечают. Не забудьте, многие мои соученицы замужем за врачами… Нет, в этот кинотеатр не пойдем. Он становится модным… И вообще, лучше не ходить в кино на южном берегу реки. Добрая старая, зачуханная киношка по северную сторону — вот что нам нужно; знаете, такая, где показывают только вестерны и фильмы ужасов, где дети смотрят фильмы в субботу утром за три пенса… И, бога ради, в случае какой-то неожиданности звоните мне в лавку, а не домой. Прислуга любит сплетничать.
Хитрит, подгадывает что-то? На мгновенье его обдавало жаром от ревнивой мысли, что у нее уже есть любовник. Успокоившись, он понимал: точно так же, как ему приходится оглядываться на шефа, она не может забывать о своем окружении. Кроме того, он холостяк, так и останется холостяком. Ей же нужно дурачить своего неимоверно нудного, хотя и вполне преуспевающего фабриканта ножниц, старика, которому давно уж стукнуло полсотни и который, очень может быть, столь же ревнив, сколь и нуден, — столь утомительно, столь вопиюще нуден, что она сама чуть ли не делается нудной, постоянно жалуясь на его нудность. Однажды она показалась ему страшной — это было, когда она с яростью рассказала ему, что ненавидит мужа с первой брачной ночи — просто поразительно, как долго и как сильно ее мучила память об этом, — когда он повез ее не в Париж, где, обещал он ей, они проведут медовый месяц, а на свою распроклятую фабрику ножниц где-то в болотах северного Донегала. («Мне просто хотелось, милая, ха-ха, чтобы они увидели, ха-ха, вторую половинку моих ножниц».)
Конечно, Ферди никогда ее не спрашивал, почему она вышла замуж за такого кретина; кто же будет спрашивать об этом женщину, у которой такой дом, такая мебель, такие картины, такие наряды, такая антикварная лавка. С другой стороны, нужно в свою очередь быть кретином, чтобы мешать хорошенькой женщине жаловаться на мужа: а) ибо подобные жалобы дают возможность показать, какое у тебя отзывчивое сердце, б) ибо сведения, собираемые от случая к случаю, можно потом использовать, выбирая для свиданий удобное для всех участников место и время.
Когда он все это суммировал (он вечно что-нибудь суммировал), осталась лишь одна проблема, мешавшая ему приступить к осуществлению его планов: будучи иностранцем, он понятия не имел, что представляют собой ирландки. Разумеется, он не пожалел трудов, чтобы выяснить это, и докапывался фундаментально — прежде всего прочел романы ее соотечественников. Тщетный труд. За исключением джойсовской Молли Блум, очаровательные женщины полностью отсутствовали в ирландских романах; там вообще отсутствовали женщины, в том смысле, в котором он понимал это слово. Ирландская беллетристика представляла собой нелепейшую белиберду в стиле прошлого века о полудиких брейгелевских крестьянках или городских мещаночках, которые, после того как рушились их надежды, искали утешения в религии, в патриотизме, в неразбавленном виски либо бежали в Англию. Пасторальная мелодрама. (Наихудший вариант Жионо.) Пасторальный плутовской роман. (Наиболее сентиментальный вариант Базена.) В лучшем случае пасторальная лирика. (Доде и розовая водичка.) Зато Молли Блум! Он наслаждался запахом ее роскошного тела, но ни на миг не верил, что эта женщина существовала. Джеймс Джойс собственной персоной — вот кто такая Молли Блум!
— Объясни, бога ради, — взмолился он однажды, обращаясь к лучшему своему другу, третьему секретарю турецкого посольства, которого звали Хамид Бей и с которым он охотно делился любовными тайнами, — если мы не можем ожидать от Ирландии целой россыпи всевозможных Манон, Митсу, Жижи, Клодин, Карениных, Отеро, Ли, Сансеверин, то скажи мне, кто эти грудастые, широкобедрые существа, что носятся верхом, подобно Диане, окруженной своими воздыхателями? Может быть, их не интересует любовь? Если же интересует, то почему о них не пишут романов?
Его приятель рассмеялся упругим, как рахат-лукум, смехом, и ответил по-английски, растягивая слова лениво и небрежно, как герои пьес Ноэла Коуарда, и произнося все гласные, будто сквозь жевательную резинку, опуская при этом все «р» там, где им положено быть: «вздо’», «фарфо’», и вставляя их туда, где им быть вовсе не следует: «Индия-р», «Айова-р».
