— Вы уверены, святой отец, что сегодня вечером из Корка есть обратный поезд?

— Есть. Говорят, в ближайшее время у нас будет собственный аэропорт. И аэропланы.

Дождь перестал, просияло солнце, но меня не обманешь. Я узнал знакомые поля. Жалкий у них вид. Дождь. Холод. Моя нищая юность в Корке. Мы проехали Бларни. И оказались в тоннеле, и, хотя я знал об этом длинном тоннеле, я забыл, какой он длинный, зловонный и темный.

Мэл был первый, кого я увидел на платформе, — в твидовом костюме и спортивном кепи. Виски уже начали седеть. Зубы для своих чересчур белые. Он был в очках. Мы тепло поздоровались.

Говорят, голоса хорошо запоминаются. А я вспомнил его резковатый оксфордско-коркский выговор, лишь когда он сказал:

— Ну, наконец-то мы можем лицезреть ваше высочество у нас в Корке!

Я засмеялся.

— Вот и я, миротворец Орфей.

Он только хмыкнул в ответ, и мы пошли с перрона, по-приятельски поддразнивая друг друга, мол, какие мы уже старые, сели в его спортивный белый «ягуар» и пулей вылетели с вокзала.

— Ну? — сказал я. — И на чем же вы вчера покончили с моей милейшей тетушкой Анной?

Он сделал вид, будто поглощен дорогой — в этом месте по улице металось с десяток обезумевших от страха волов, а на них орали и махали руками два таких же обезумевших погонщика. Потом он смущенно усмехнулся, искоса глянул на меня, явно приглашая заодно с ним отказаться от всякого благоразумия, и сказал:

— Я опять дал ей ни за что ни про что два фунта. Ясное дело, она через месяц снова придет. Будет являться каждый месяц до конца своих дней. Если мы не примем какие-то крутые меры.

— Понятно. Понятно. Прямо сейчас за нее и возьмемся?

— Нет! По субботам я не работаю. И не собираюсь нарушать свои правила ради этой старой перечницы. Я везу тебя на свою ферму. У нас уйма времени — суббота и воскресенье. Поговорим о ней сегодня вечером после ужина. И ни минутой раньше!

Я возмутился. Я все-таки очень любил мою тетушку Анну, хоть и не навещал ее уже двенадцать лет, и мне не по вкусу, когда мной вот так командуют, не потрудившись даже сказать «если ты не против», или «если у тебя найдется время», или «с твоего позволения». Он что, опять принялся за старое, строит из себя важную персону? Подумаешь, делец, раскомандовался. А при ближайшем рассмотрении с ним за долгих два дня, пожалуй, помрешь со скуки. Однако он так по-хорошему обошелся с тетушкой Анной, и ведь это из-за меня он попал в переплет, и я ему обязан, так что я сказал как можно любезнее:

— Очень мило с твоей стороны, Мэл. Я могу повидаться с тетушкой завтра утром, и наверняка днем есть поезд на Дублин.

— Если хочешь, пожалуйста, — не без обиды сказал он. Потом прибавил весело: — Если есть воскресный поезд на Дублин, он наверняка идет часов десять. — Потом он сказал, да так самодовольно, что всякий, кто его не знает, тут же невзлюбил бы его: — Тебе понравится мой коттедж, он прелесть. В Корке ни у у кого нет ничего похожего!

Я был не очень разговорчив по дороге в город и потом, когда выехали из него. Эти места разбудили слишком много воспоминаний об отце, о матери, о моей утраченной юности. Мэл знай болтал о замечательном будущем Корка, о его экономическом развитии, об аэропорте, который рано или поздно здесь непременно будет, болтал так, словно он сам лорд-мэр этого проклятого городишка. Но вот мы выехали из Корка и опять очутились на просторе, и скоро — всего минут через двадцать бешеной езды — Мэл сказал:

— Смотри, вот моя сабинская ферма!

На первый взгляд, за деревьями, коттедж показался мне таким, какой агент по продаже недвижимости стал бы расписывать как «истинно сельский», «живописный», «старомодный», «традиционный», «почтенный», «старинный» и прочими дурацкими словами, вместо того чтобы сказать: сырой, грязный, разваливающийся, подделка, полуразрушенный, третьесортный и лишен всякого намека на комфорт. Когда же мы въехали через деревянные воротца, он оказался тем восхитительным домиком, какие встречаются в английских детективах или на рекламных афишах железнодорожных компаний, соблазняющих прелестями путешествий. Под добротной соломенной крышей он стоял в стороне от шоссе среди лужайки, огорода и залитого солнцем фруктового сада — все вместе занимало акра два, — напротив старой церквушки из бурого камня с довольно изящным шпилем, что примостилась на высоком берегу над самой речкой Ли, которая бормочет далеко внизу, в долине, промытой вечность назад среди окрестных холмов и поросшей теперь молодым сосняком. Коттедж был длинный, приземистый, розовый, в маленьких окошках ромбовидные стекла, стены сплошь увиты альбертовыми розами, которые через неделю-другую охватят его нежарким пламенем. Дверь, выкрашенную моррисовским приглушенно-синим, отворила кареглазая молодая женщина. «Моя экономка. Моя бесценная Шейла», — представил ее Мэл. Гостиная, продолговатая, с низким потолком, была обставлена элегантной мебелью в стиле Адама и Чиппендейла, от стены до стены ее покрывал бледно-зеленый ковер, в старом кирпичном камине без особой нужды уютно потрескивали поленья. Потом оказалось, что Мэл завел у себя центральное отопление, электричество и кухню в американском стиле. Его Шейла принесла нам шотландское виски, воду и кубики льда, и мы уселись в глубоких креслах у огня.

— Похоже, ты недурно устроился, мой друг, — ворчливо заметил я.

— Люблю простую жизнь, — живо отозвался он. — Но в этих делах я отнюдь не простак, я человек трезвый.

Я внутренне съежился. В этих словах слышалось уже знакомое мне весьма распространенное представление большинства деловых людей, что писатели — умственно недоразвитые мечтатели, романтики и здравого смысла у них ни на грош. Право же, снова подумалось мне, за два дня здесь, пожалуй, помрешь со скуки.

Тут я заметил, что его экономка все еще в комнате. Ее карие глаза напоминали два блестящих каштана. Не будь у нее тяжеловат подбородок, она была бы просто красавица. Однако всего больше меня поразило не лицо ее, не складная фигурка или прямая спина, но спокойное достоинство. Мэл окинул ее с ног до головы беглым взглядом.

— Ну, дорогая, чем вы нас попотчуете на ужин?

— Будут два жареных цыпленка. Картофель с петрушкой. Молодой. Ваш собственный. И молодой горошек с вашего огорода.

— А на сладкое? Кроме вас? — спросил он с той нелепой полуулыбкой, с какой люди в годах пытаются завоевать расположение ребятишек, которые их дичатся, а холостяки обращаются к молодым красоткам.

— Кроме меня будет яблочный пирог, — спокойно ответила она. — Из последних яблочных запасов на чердаке.

— С кремом?

— А как же.

— И с вином?

Она кивком показала на две бутылки, что стояли, как положено, поодаль от камина. Шамбертен, 1849.

— Замечательно. Будем ужинать в половине восьмого. — Он повернулся ко мне. — Допивай! На прошлой неделе я видел, вдоль реки пронеслись два зимородка, хочу проверить, там ли они еще. Они только что поженились, — прибавил он, с двусмысленной усмешкой глянув на Шейлу, а она вскинула голову и пошла заниматься своим делом.

— Где это ты раздобыл такое сокровище? — спросил я, стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучала подозрительность, и отметив про себя, что двадцать лет назад непременно стал бы его поддразнивать на ее счет.

— Просто повезло. Она машинистка в моей конторе. До того у меня была отвратительная старая перечница, старая и почти такая же бестолковая, как твоя помешанная тетушка. И вдруг я узнаю, что Шейла живет на полпути между моим коттеджем и Корком, в домишке какого-то рабочего у шоссе. Я спросил, не хочет ли она помочь по хозяйству и получать за это звонкой монетой. Она тотчас ухватилась. Каждую пятницу вечером по дороге из конторы сюда завожу ее домой, а в субботу утром забираю, и я кум королю.

Мэл взял бинокль, записные книжки и фотоаппарат, и мы отправились на поиски зимородков. Часа три мы бродили в долине реки, и я наслаждался каждой минутой. Он нашел своих зимородков, увидал цаплю на гнезде и страшно обрадовался, когда разглядел в бинокль и мне тоже показал желтовато-коричневую пичугу размером с дрозда, но с длинным клювом, с хохолком и с черными и белыми полосами на крыльях, сидящую на высокой березе.