В том году осень стояла долгая и ясная. Желтые листья засыпали скверы и улицы, и дворники не успевали их сметать. По утрам выпадал иней, и весь город серебрился в солнечных лучах.

В ноябре выпал первый снег. Ожидали, что он растает, и еще постоит тепло, но зима пришла всерьез, с каждым днем становилось все холоднее, и вдруг ударил настоящий крепкий мороз. За ночь стекла сплошь заросли белыми пушистыми пальмами, но взошло солнце, и воздушные эти узоры начали таять, вода растекалась по подоконнику, а оттуда капельки падали на крашеный пол.

Соня отыскала бутылку, привязала к подоконнику, спустила в нее жгутик расстеленной на подоконнике тряпочки. И только покончила с этим делом, как услышала стук в дверь. Устиньи Петровны не было дома, но она вошла бы без стука. Пришел кто-то чужой. Соня плотнее запахнула полы халата, поправила, не глядя в зеркало, волосы и громко пригласила:

— Войдите.

Неожиданный оказался гость. Аркадий.

Он стоял у двери, она — в другом конце комнаты, слегка опираясь рукою о стол. Оба пристально и как бы с недоумением, словно знакомясь заново, глядели друг на друга.

Соня с лица сильно похудела, и голубые глаза казались от этого больше, темнее. Волосы были зачесаны назад — никаких золотистых кудряшек. Халат странно сидел на неуклюже-полной, совсем не Сониной фигуре.

Аркадий тоже изменился. Помятое, старообразное лицо, рыхлая кожа на щеках. К поношенному черному пальто пристали белые пушинки. Некрасиво торчат в стороны уши меховой шапки с черными завязочками на конце.

— Ну? — выжидательно и сухо спросила Соня после долгого молчания.

— Пришел вот навестить тебя. Разве нельзя?

Соня пожала плечами.

— Садись.

— Ты ждешь ребенка? — растерянно спросил Аркадий, в упор глядя на большой Сонин живот.

— Жду, — ответила Соня и, обойдя стол, села так, чтобы скрыть свою полноту.

Аркадий молчал, испуганный, потрясенный. Он шел к ней за поддержкой. Надеялся увидеть прежнюю Соню — красивую, ласковую, так доверчиво любившую его. Но той Сони не было. Была другая, незнакомо-холодная, замкнутая. Значит, она все-таки не послушалась его. Решилась стать матерью. Он никак не ожидал этого. Был уверен, что она избавится от ребенка.

Комната в полуподвальном этаже. Через единственное окно, наполовину скрытое в приямке и обмерзшее, скупо проникает свет. Пахнет сыростью.

— Ты все еще на меня сердишься? — нерешительно проговорил Аркадии.

— Нет.

В самом деле, то, что она сейчас чувствовала к Аркадию, нельзя было определить этим словом. Просто он стал ей чужим, совсем чужим, и странно было даже подумать, что именно он — отец ее будущего ребенка.

Нет, он решительно не узнавал ее. Он даже робел перед нею. О чем с ней говорить? Направляясь сюда, он хотел рассказать, как ему трудно, встретить сочувствие. Но разве не ясно, что ей самой нелегко?

— Работаешь? — равнодушно, как постороннего, спросила Соня.

— Работал на стройке. Месяц назад уволился. Тяжело на морозе.

— Да, конечно.

Сказать ей: пойдем со мной. Стать мужем, отцом ребенка. А дальше? Троим надо втрое больше, чем одному. Нет, это не то. Странно, что он связывал с Соней надежды на какую-то новую жизнь. Новая жизнь должна быть лучше прежней. А усложнять и без того нелегкое положение… Нет.

— Когда ждешь-то?

Она не захотела ответить.

— Не все ли тебе равно?

Это были последние слова, которые он услышал от Сони, уже встав со стула. Почему-то они больше всего запали в голову. Уже в трамвае снова и снова отчужденно звучал Сонин голос. «Не все ли тебе равно?»

В трамвае было очень тесно и шумно. На передней скамье на руках у молодого мужчины капризничал мальчик; рядом с Аркадием девушка громко говорила старушке, что незачем покупать пальто здесь, раз она скоро поедет в Москву — там лучше выберет; парень в телогрейке и сдвинутой на затылок кепке заразительно смеялся чему-то, окруженный компанией таких же веселых, шумных друзей. И здесь, среди людей, занятых своими повседневными делами и заботами, Аркадий еще острее, чем дома, почувствовал свое одиночество.

Отец сунул плачущему ребенку печенье. Тот успокоился и стал жадно обсасывать квадратик со всех сторон — видно, проголодался. И тут Аркадий вспомнил, что тоже очень голоден — он же ничего не ел со вчерашнего дня! Но где взять денег? Эх, хочешь не хочешь, но придется, видимо, опять снести что-нибудь в скупку.

Дома он застал Ксению. Она убирала квартиру, долго поливала цветы, протирала полированную мебель, шипела пылесосом.

Аркадий неподвижно сидел в кресле и враждебно следил за неторопливыми движениями ее худых, с выпуклыми синими венами рук, за всей ее длинной и тощей фигурой в аккуратном черном платье.

— Скоро ты кончишь эту возню? — не выдержал он. Ведь при Ксении Аркадий ничего не смел взять — мигом напишет отцу.

— Ты что злой такой? — добродушно спросила она. — Тебе же лучше — в чистоте живешь. А я не могу зря деньги получать.

— Усердна не в меру…

Прошло еще не меньше часа, прежде чем Ксения ушла.

Аркадий открыл платяной шкаф, долго стоял перед ним. Да, выбор небогатый! За эти вышедшие из моды платья, за костюм отца — брюки чуть не клеш, за эту уродливую полосатую пижаму дадут какие-нибудь гроши. Стыдно даже нести такое барахло.

В тяжелом раздумье Аркадий снова опустился в кресло, и вдруг на него накатила такая же волна безотчетной, страшной злости, как тогда в цехе. Он ненавидел всех — и веселых парней, во все горло хохотавших в трамвае, и своих родителей, которым дела нет до того, что единственный сын подыхает с голоду, и Соню, еще раз оттолкнувшую его, и Левку с Борькой — этих ничтожеств, которым он, Аркадий, теперь вообще не нужен, потому что не может поставить им коньяк или пригласить в ресторан.

Аркадий сбросил с ног свои потрепанные башмаки, и, встав на кровать, начал снимать ковер — большой, пушистый ковер на металлических петельках. Одна петля зацепилась, никак не снималась с гвоздя. Он с силой рванул, и ковер мягко скользнул на кровать.

Это была дорогая вещь, даже в скупке Аркадию дали столько денег, что можно было беззаботно жить по крайней мере месяц.

Вадим задумался о чем-то своем, и по улыбчивому его взгляду любой мог бы догадаться, что мысли его заняты отнюдь не присадками, которые он собирается вводить в очередную плавку. Сашка невежливым толчком в бок прервал его мечты.

— Ты посмотри… Это неспроста. Не для прогулки же он сюда пришел.

Бывший директор завода, а ныне главный инженер машиностроительного управления совнархоза медленно шел с Минаевым по проходу. Сашка был недалек от истины: Николай Романович не зря пришел в цех точного литья.

За несколько месяцев работы в совнархозе он как-то отвык от своего завода. Каждый цех был теперь и знаком ему до мелочи, и в то же время чем-то нов. И едва он вошел в цех точного литья, как это ощущение — ощущение того, что он здесь все-таки гость, болезненно отдалось в сердце. Но тут же Николай Романович вспомнил цель своего прихода, и все личное исчезло, поглотилось тем главным, что вот уже несколько дней не давало ему покоя и на что сегодня он должен был найти ответ.

Он хотел один пройти по цеху, но кто-то уже сообщил Минаеву о его приезде, и тот поспешно шел навстречу.

Николай Романович протянул ему руку.

— Ну, показывай свои владения, — не то попросил, не то приказал он.

Они прошли механическое отделение, где, скрежеща и постукивая, работали фрезерные станки; потом формовку. Навстречу им очень медленно двигались небольшие люльки, в каждой из которых лежало по одному агрегату. Формовщица брала агрегат, заформовывала, а за это время к ней подъезжала следующая люлька.

Миновав вытопное и обмазочное отделение, они достигли модельного. Здесь в центре стоял новый, довольно громоздкий пресс, но на нем не работали. Механик и слесарь, разобрав кое-какие детали, сосредоточенно колдовали над ним.