— Может и есть, да мне нет до них дела.

— Пожалуйста. А чего ты злишься?

Соня не ответила. Она сама не знала, почему почувствовала раздражение против Зины. Или против Аркадия. Или… Нет, Вадим тут ни при чем. Вадим хороший, лучше всех…

Соня завернула в газету остатки бутерброда и бутылку из-под молока и отправилась к себе на формовку. Но на полпути остановилась, загляделась в окно. Ничего особенного не было за окном. Грязная дорога. За ней овраг. Тополя в овраге. На ветках белыми наростами лежит снег. Ничего особенного. А на сердце радостно и тревожно. Странно. Ни с чего, ну совсем ни с чего…

— Назарова!

— Ой!

— Чего ты испугалась, — засмеялся Костя. — Все мечтаешь? Я сам недавно…

— Хорошо женатому? — спросила Соня.

— Ого! Скоро узнаешь. Завтра воскресник. Помнишь?

— Помню.

— Не забудь до завтра. Приходи.

— Я приду, — светло улыбаясь, сказала Соня.

Вот это мороз! В такой бы мороз дома сидеть, возле печки. Окна трамваев замохнатились белым, заиндевели у пассажиров воротники и шапки, пар от дыхания клубами поднимается вверх. Скамейки почти все свободны, а люди стоят: сядь-ка на такую холодную!

Соня устроилась в уголке, спрятав руки в рукава. Даже сквозь валенки проникал мороз, и ногам было неуютно. А трамвай грохочет, и конца не видно пути.

Все-таки доехали. Соня соскочила с подножки и почти побежала к заводу. Невдалеке от проходной ее нагнала Люба Иванова. Она в телогрейке, из-под красного берета видны почти такие же красные уши, на ногах у Любы — туфли с калошами, которыми она гулко стучит по обледеневшей дороге.

— Не замерзла? — улыбаясь, спрашивает Люба.

— Нет. А у тебя, наверное, ноги… Надо было тоже валенки надеть.

— У меня их нет, никогда не носила. Пойдем быстрее?

— Пошли.

Наконец они добегают до цеха. Но в цехе сегодня холодно, плавильное отделение не работает, и батареи чуть-чуть тепленькие: ради воскресенья топят слегка, чтоб только не промерзли трубы.

— Вадим, просто невозможный мороз, — говорит Люба, но голос у нее веселый, словно она радуется этому морозу.

— Надо отменить воскресник. Без носа останешься, — ноет Толя Игнатов.

— Правильно! — кричит Зина Огаркова. — У кого такие длинные носы, как у Толи, — отпустить домой!

Молодежь хохочет. У Игнатова, в самом деле, нос великоват.

— Ну как же тебя будут парни любить, — шепчет Вера на ухо Зине, — если ты так с ними обращаешься!

— А, все равно, хуже не будет! — отчаянно отмахивается Зина.

Народу собирается все больше.

— Хорош морозец, молодежь? — спрашивает Минаев.

— И в Сибирь ехать не надо.

— Может, пойдем на улицу, погреемся? — предлагает Петр Антонович.

— Пора, — соглашается Вадим. — Уже восемь.

Еще совсем темно. А до чего ж морозно! Страшно прикасаться к этим покрытым белой изморозью железным трубам, кажется, никакие рукавицы не спасут от их обжигающего холода.

— Смелее, ребята, — говорит Вадим и первым хватается за трубу.

Ему ничего, привык в армии. Телогрейка наполовину расстегнута, шапка на макушке, лицо разрумянилось. За другой конец трубы хватается Костя Жарков, и они почти бегом тащат ее в новый склад. Следом за ними поднимают такой же груз Андрей и Петр Антонович. Толя Игнатов один носит охапкой мелкие заготовки, держа их на вытянутых руках. У Толи посиневшее и до того печальное лицо, что, кажется, он вот-вот заплачет. Ему жаль, что пропал выходной, но не прийти нельзя было: член бюро.

У девушек работа полегче — они во дворе разгребают снег, выковыривают всякий хлам и все это на носилках таскают метров за сто на свалку. Люба приплясывает в своих калошах и уверяет всех, что ничуть не холодно, это просто кажется. Вера время от времени трет рукавичкой нос. Зина Огаркова громко ругает мороз. Но в общем дело идет.

Тамара ломом выдалбливает из земли разные железяки. Работает она старательно, сил не жалеет, даже вспотела, несмотря на мороз, но толку маловато: мужская работа ей не по плечу. Вадим, заметив это, подошел, взял из ее рук лом.

— Дай, помогу.

Силы Вадиму не занимать, стукнет ломом разок, другой, и мерзлая земля уступает ему свою добычу. Тамара втайне любуется Вадимом. «Какой сильный! — думает она. — И добрый. Пришел помочь мне. Счастливая Соня. Где она?»

Соня тут же, рядом. Работает, сосредоточенно глядя вниз. Чем-то недовольна. Как можно быть недовольной, если тебя любит такой человек? А красивая. Даже в этом стареньком пальто она выглядит тоненькой и стройной. Нежным овалом выделяется лицо в обрамлении заиндевевшего пухового платка. А как хороши под тонкими бровями большие голубые глаза! Только такая и под стать Вадиму.

Себя Тамара не любила до того, что избегала смотреться в зеркало. Презирала свою полную талию, свое круглое лицо, а здоровый румянец на щеках казался ей чуть ли не уродством. С такой внешностью разве можно надеяться на чью-то любовь? Ясно, придется жить одной, всю жизнь одной, давно пора с этим смириться… Нет, почему все-таки хмурится Соня?

Где же было разгадать Тамаре! Соня и сама не знала. Или не смела себе признаться. Собиралась на воскресник, как на праздник, а теперь угрюма и раздражена. Аркадий не пришел. Не все ли ей равно? Она здесь не ради него. Но почему он не пришел?

— Вадим!

Он тотчас обернулся и улыбается Соне. Совсем не нужно улыбаться, никакой нет причины.

— Что ты, Соня?

— Ничего. Я так…

Вдруг он заболел? Это какое-то наваждение. Она ни о чем не может думать. Аркадий. Удивительное имя. Аркадий. А глаза черные, как у демона. Неужели это то самое… то, чего она ждала так долго. И не дождалась. Поздно. Ведь она дала слово Вадиму, он уже ищет комнату. А теперь ей хочется куда-то бежать, сердце томится…

— Соня, перекур. Ты разве не слышала? Костя объявил перерыв.

Никогда. Никогда она не выйдет замуж за Вадима.

— Застегни телогрейку. Простудишься.

— Я? Что ты! Мы в армии, знаешь…

Все-таки он принялся застегивать телогрейку, чтобы доставить ей удовольствие своим послушанием. А она смотрела на его большие, красные от мороза руки с невольной неприязнью и думала: «Нет, нет, нет…»

Люба заходит в формовочное отделение.

— Соня, тебя вызывает Минаев, — загадочно улыбаясь, сообщает она.

— Меня? Зачем?

— Сказать?

— Ну?

— Тебя переводят в модельное отделение. В мою бригаду.

— Вот как. Не справляетесь без меня? — шутит Соня.

— Прорыв!

Люба в светлой кофте и юбке в складочку, складочки все на месте, ни одна не примята, туфли на высоких, слегка, правда, стоптанных каблучках. Только фартук выдает ее рабочую профессию, но и он сшит кокетливо, не то что у Сони, и отделан тесьмой. И Соня, если перейдет в модельное, сможет так одеваться.

— Ну, ты согласна?

— Еще подумаю.

— Брось, что тут думать!

Немножко жалко уходить. Теперь здесь легко работать. Больше не приходится вручную сеять песок — он просеивается механически барабанным ситом, а потом подается в бункер. Нажал рукоятку — и сыплется в формы чуть шуршащей темной струей.

— Соня, я считаю тебя в своей бригаде, — решительно говорит Люба. — Да иди, Минаев ждет.

— Сейчас.

Люба уходит, а Соня вынимает из кармана фартука маленькое круглое зеркальце и долго рассматривает себя, стоя у окна. В светлом кружочке видны встревоженные голубые глаза, тонкий нос, прядка волос, выбившаяся из-под пестрой косыночки. «Ну что, хочешь снова стать модельщицей?» — спрашивает Соня свое отражение. Глаза светятся лукаво-радостными искорками. Конечно, она согласится. Будет сидеть за столом, быстрыми и ловкими движениями собирать и разбирать пресс-формы. Руки от парафина станут белыми и нежными, как у всех модельщиц. А сейчас вон — под ногтями черно.

Соня идет к Минаеву с готовым ответом. На обратном пути заходит на литейный участок. У литейщиков перерыв. Они о чем-то беседуют, собравшись в кружок.