Творилось что-то непостижимое. То состав мутнел и створоживался, как кислое молоко, то не смачивал агрегата и стекал с него, как с гусиного пера. Иногда обмазка оставалась сырой по двое суток, а в другой раз, наоборот, высыхала быстрее положенных четырех часов, но стоило к ней притронуться — отваливалась мелкими чешуйками. Керамические формы браковались целыми партиями. Впустую пропадал труд модельщиц и обмазчиц, а на плавильном участке то и дело случались простои: нечего было заливать. Литейщики томились без дела, скучали и ругались.
Однажды во время такого вынужденного безделья к литейщикам пришел член заводского комитета комсомола Лялин.
— Слушай, Егоров, что у вас тут происходит? — начальнически спросил он.
— Загораем, — сидя на куче металлического лома, отозвался Вадим.
— Вот именно, загораете! Цех больше чем наполовину молодежный, а программу срываете. И другие простаивают из-за вас, раз детали не даете.
— Рады бы давать… — вставил Саша Большов, но Лялин не обратил на него внимания.
— Ты возглавляешь производственный сектор, а организацией социалистического соревнования не занимаешься.
— Дело не в соревновании… — хотел объяснить причину простоев Вадим, но Лялину нравилось слушать только самого себя.
— Комитет комсомола обязывает тебя принять меры. Вы привыкли думать, что за программу отвечает один начальник цеха, а комсомольцы могут сидеть сложа руки и спокойно смотреть на прорыв.
— Мы спокойно смотрим? — вскакивая, крикнул Вадим.
И тут — Вадим этого никак не ожидал — Саша Большов и Андрей поддержали Лялина.
— А что, Вадим, в самом деле, ты ведь ничего не пытался сделать, — задумчиво проговорил Андрей.
— Да ведь специалисты не могут разобраться, а я…
— Никто не говорит, чтобы ты сам разбирался, — сказал Саша, — но надо же требовать, чтобы делали что-то.
Требовать… Как будто у других душа не болит, без него не знают, что цех в прорыве.
Все-таки Вадим пошел к Минаеву.
— Иван Васильевич, что же это такое? — еще с порога заговорил он. — Люди остаются без зарплаты, простои без конца. Премию ожидали, а вышло… И другие цеха подводим.
— Ты в роли прокурора выступаешь? — ядовито осведомился Минаев.
Вадим вздохнул.
— Я посоветоваться пришел.
— Может, я нарочно делаю этот брак? — кипятился Минаев. — Надо всем вместе искать причину, а не по кабинетам ходить.
Вадим все-таки ничего лучшего придумать не мог, как ходить по кабинетам: отправился к Косте Жаркову.
— Надо что-то делать, Костя…
Тот сразу понял, о чем речь.
— Может, соберем комсомольское собрание?
— Давай.
Это было, наверное, самое бурное и самое бестолковое из всех собраний. Вместо доклада Вадим сказал:
— На строительство цеха затратили тысячи, а теперь все производство зашло в тупик из-за этой проклятой обмазки.
— Осторожнее будь в выражениях, — одернула его Вера.
— Проклятой! — упрямо повторил Вадим. — Долго мы еще будем спотыкаться об этот завал? — кивнул он на бракованные формы — собрание проводили прямо на участке, и за примером было недалеко ходить. — Я не работаю на обмазочном участке и не знаю, как это называется: беспомощность или беззаботность.
Продолжать Вадиму не пришлось — обмазчицы заговорили чуть ли не все сразу, Тамара подняла руку, желая высказаться. Председатель неистово стучал карандашом о подоконник:
— Тише! Да перестаньте орать!
Наконец ему удалось добиться порядка. Стали выступать по очереди.
— Это лаборатория виновата, — сказала одна из обмазчиц. — Почему иногда состав плохой, а иногда хороший? Значит, делают по-разному.
— Ничего подобного! — возразила Вера. — Все дело в сквозняках. От сквозняков керамика трескается.
— Твой любимый конек, — с места сказал ее муж. — Ветерок-сквознячок, на него что хочешь можно свалить.
— Я не сваливаю, а по инструкции…
— Поменьше бы цеплялась за инструкцию!
— Ну уж извини! Отступать от техпроцесса мы не можем.
— Да дайте же мне сказать! — крикнула Тамара так отчаянно, что ей тотчас дали слово.
— Тут Вадим сказал о беззаботности, — дрожащим от волнения голосом начала она. — Это просто бессовестно так говорить. Мы точно, ну ни чуточки не отступаем, делаем по инструкции…
— Опять инструкция виновата.
— Мы ведь ее не сами выдумали, нам прислал институт, а вы… такие обвинения…
— Да ты не плачь, — посоветовал Вадим.
Но именно после его слов Тамара и в самом деле заплакала.
— Хоть бы лаборатория приличная была, а то пустая комната, приборов нет, простого анализа сделать нельзя, — жаловалась она, по-детски ладошками размазывая слезы.
Вадим растерянно смотрел на Тамару. Плачет. Что надо делать, когда девушка плачет? Подойти, погладить по голове: «Ну, перестань, не надо, что-нибудь придумаем». Если б не собрание, так бы и сделал. А тут… Другие смотрят, как будто ничего не случилось. Костя даже речь держит.
— Души надо побольше вкладывать, вот что. Не верю я, чтобы нельзя было найти причину. Ее и не искали по-настоящему.
— Ищи, — крикнула Вера, — если у тебя есть время, а я с программой кручусь, как юла.
— Так ведь не на программу, а на помойку работаем!
— Надо в институт написать, пусть они там проверят свои рецепты.
— Почему Минаева не пригласили на собрание?
— У Минаева только строительство на уме.
— Не разорваться же человеку.
Слов было сказано много, а разошлись, ничего не решив. Да и что они могли решить? Брак голосованием не прекратишь.
Тамара после собрания пошла в лабораторию. «Наверное, одеваться», — подумал Вадим и решил подождать ее на улице. Надо все-таки объяснить, что он вовсе не хотел ее обидеть.
Костя с Верой, горячо споря о чем-то, прошли мимо.
— Вадим, ты не идешь? — крикнул Костя на ходу.
— Да нет, жду тут товарища.
Когда врешь, всегда получается глупо: все «товарищи» уже разошлись. Но Костя, спасибо, больше не приставал с расспросами.
Тихо было на заводском дворе. Только генератор гудел да из кузнечного глухо доносилось буханье молотов. На небе зажглись первые звезды. Вадима начал пробирать мороз. Неужели прозевал, не заметил, когда прошла? А если не прошла, — что она может делать? Смена давно кончилась.
Вадим обогнул цех, подошел к окну лаборатории. Свет в лаборатории горел, но ничего нельзя было разглядеть: окна обледенели. Вадим приложил к стеклу ладонь, оттаял маленький кружок, и приник к нему глазом.
Тамара одна сидела за столом, опершись лбом на ладошку, и читала какую-то толстую книгу. В другой руке у нее был карандаш. Вот она подняла голову, долго смотрела в одну точку, о чем-то раздумывая, и опять принялась читать.
Вадим все стоял у окна, как будто увидел Тамару впервые. Такой он и в самом деле не видел ее. Было что-то удивительно милое, трогательное в ее склонившейся над столом фигуре, и в этом юном, очень серьезном лице и в том, как она сосредоточенно водила по строчкам карандашом.
Мороз опять затянул тонкой паутинкой глазок, который оттаял в стекле Вадим. Белая пленка становилась все плотнее и скоро совсем скрыла Тамару. Вадим хотел снова очистить стекло, но почему-то не стал. Он повернулся и пошел к проходной, так и не сказав Тамаре того, что собирался. Теперь это казалось ему неважным. А что было важно, он сам не мог понять.
30
Комсомольское собрание, хотя на нем и не было принято никакого решения, все же не прошло бесследно. Особенно для Веры. Если раньше, едва прибежав домой, она рьяно принималась за ужин, стирку, шитье, то теперь она поняла: надо учиться. Вера забросила на шкаф свои выкройки, наспех расправлялась с домашними делами и садилась за книги.
Зато Косте прибавилось хлопот.
— И зачем только я женился? — шутливо ворчал он. — То хоть одного себя надо было кормить, а теперь заботься, чтобы жена с голоду не померла!
Вера молчала. Подперев голову руками, она читала и перечитывала страницы знакомых книг, рассматривала диаграммы. Нет, ничего не подсказывали ей книги. Ведь всегда добавляют в этил-силикат одно и то же количество солянки, спирта, бензина — она знает точно, сама следит за этим. А раствор получается то хороший, то неудачный. Почему?
