О состоянии М. А. в эти дни см. «Дневник Елены Булгаковой».

Но в эти дни Булгаковы гуляли, принимали друзей, бывали в Большом театре (см. «Дневник Елены Булгаковой»).

Сохранились документы, рассказывающие о последних днях жизни Булгакова. В конце января 1940 г. начался сильнейший приступ болезни, выразившийся в усилении головных болей, которые не могли снять никакими лекарствами. Положение становилось катастрофическим.

В этой ситуации друзья и близкие Булгакова сделали все возможное, чтобы спасти его. Когда же бессилие медицины стало очевидным для всех, товарищи Булгакова по сцене, выдающиеся актеры Качалов, Тарасова и Хмелев, предприняли последнюю отчаянную попытку вернуть его к жизни, полагая, что особое радостное потрясение поможет ему преодолеть кризис и поверить в свои силы. В начале февраля 1940 г. они обратились с письмом к Сталину (через его секретаря А. Н. Поскребышева), в котором, в частности, писали: «Дело в том, что драматург Михаил Афанасьевич Булгаков этой осенью заболел тяжелейшей формой гипертонии и почти ослеп. Сейчас в его состоянии наступило резкое ухудшение, и врачи полагают, что дни его сочтены. Он испытывает невероятные физические страдания... Практической развязки можно ожидать буквально со дня на день. Медицина оказывается явно бессильной... Единственное, что, по их мнению, могло бы дать надежду на спасение Булгакова, — это сильнейшее радостное потрясение, которое дало бы ему новые силы для борьбы с болезнью, вернее — заставило бы захотеть жить, — чтобы работать, творить, увидеть свои будущие произведения на сцене».

Вскоре после этого письма Булгакова навестил Фадеев. Очевидно, по поручению Сталина. В дневнике Е. С. Булгаковой, который она вела уже от случая к случаю, появляется короткая запись: «15 февраля. Пишу после длительного перерыва. Вчера позвонил Фадеев с просьбой повидать Мишу, а сегодня пришел. Разговор вел на две темы: о романе и о поездке Миши на юг Италии, для выздоровления. Сказал, что наведет все справки и через несколько дней позвонит».

В начале марта Фадеев еще дважды приходил к Булгакову. В последнее посещение между ними состоялся доверительный прощальный разговор. И когда Булгаков, указав на Елену Сергеевну, сказал ему: «Я умираю, она все знает, что я хочу», Фадеев, стараясь держаться спокойно и сдержанно, ответил: «Вы жили мужественно, вы умираете мужественно». После чего выбежал на лестницу, уже не сдерживая слез.

10 марта 1940 г. Булгаков умер. Елена Сергеевна нашла силы в себе записать в дневнике: «10/III. 16.39. Миша умер».

Весть эта мгновенно облетела Москву. «На следующее утро, а может быть, в тот же день, — вспоминал Еромолинский, — позвонил телефон. Подошел я. Говорили из секретариата Сталина. Голос спросил:

— Правда ли, что умер товарищ Булгаков?

— Да, он умер.

Трубку молча положили».

История дневника Михаила Булгакова туманна и печальна, как и многое другое в его жизни и творчестве. Известно, что дневник его (три тетради) и повесть «Собачье сердце» были изъяты сотрудниками ОГПУ при обыске квартиры писателя 7 мая 1926 года. Этот факт подтверждается заявлением писателя в Совнарком от 24 июня 1926 года и другими документами, а также свидетельствами Л. Е. Белозерской. Затем Булгаков в течение нескольких лет пытался вызволить из ОГПУ свои рукописи (об этом также свидетельствуют документы). И писатель добился своего! Фактическим доказательством тому служит рукопись «Собачьего сердца», побывавшая в ОГПУ и сохранившая пометы сотрудников этого органа (ныне находится в архиве Булгакова, ОР РГБ. Ф. 562).

Но куда исчез дневник писателя? — ответа на этот вопрос пока нет. В его архиве сохранились, к счастью, небольшие кусочки текста (автограф!) из дневника за январь-февраль 1922 года. Видимо, Булгаков специально вырезал из тетради несколько кусочков, чтобы засвидетельствовать наличие дневника как такового. Но неясно: то ли эти кусочки вырезаны из тетради, побывавшей в ОГПУ, то ли из другой тетради, сохранившейся каким-то образом в неприкосновенности. Бытует устная легенда, что дневники были возвращены Булгакову с условием, что он их уничтожит. И писатель якобы сдержал слово. Но сам писатель об этом нигде не обмолвился. Елена Сергеевна, начиная в 1933 году свой знаменитый дневник, записала со слов Булгакова: «Миша настаивает, чтобы я вела этот дневник. Сам он, после того, как у него в 1926 году взяли при обыске его дневник, — дал себе слово никогда не вести дневник. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран».

Между тем специалисты не оставляли надежды найти дневник писателя или хотя бы окончательно выяснить его судьбу. У меня, например, не было ни малейших сомнений, что дневник находится в КГБ. Вскоре эта версия подтвердилась — Комитет государственной безопасности передал в Центральный государственный архив литературы и искусства машинописную копию дневника писателя, а затем и его фотокопию. Конечно, это далеко не полный текст дневника, но и в таком виде он представляет исключительную ценность, ибо позволяет восстановить многие неизвестные страницы из жизни писателя.

Выявление копии дневника в органах безопасности и наличие в архиве писателя кусочков-подлинников из дневника (мудрая писательская предусмотрительность!) вроде бы подтверждает версию об уничтожении Булгаковым основного текста дневника. Но не будем делать преждевременных выводов. Поиск продолжается.

К дяде Коле силой... вселили парочку... — Речь идет о Николае Михайловиче Покровском, брате матери писателя. В письме к сестре Надежде Афанасьевне Булгаков писал 24 марта 1922 года: «Дядю Колю, несмотря на его охранные грамоты, уплотнили. Дядю Мишу (второй дядя писателя. — В. Л.) выставили в гостиную, а в его комнате поселилась парочка...»

...смерть Короленко сопровождалась в газетах обилием заметок. Нежности. — Действительно, в газетах появился ряд статей на смерть В. Г. Короленко, а затем множество сообщений о проводимых вечерах памяти писателя. В центре внимания была, разумеется, статья А. В. Луначарского в «Правде» 28 декабря. Называя писателя «крупнейшим мастером слова», «трибуном народных прав», истинным «гуманистом и демократом», Луначарский при этом постоянно подчеркивал, что «В. Г. Короленко весь в прошлом», что он «отошел от революции» и «чувствовал себя отброшенным жизнью». Прекрасно понимая, что в среде интеллигенции с особым интересом обсуждаются письма В. Г. Короленко правительству (адресованы они были наркому просвещения, но фактическим адресатом писатель определил В. И. Ленина и его ближайшее окружение), Луначарский не обошел вниманием и этот вопрос. «За год до своей смерти, — отметил нарком, — он предложил мне написать несколько писем о революции. Я сговорился, что я отвечу ему и что, может быть, мы решим оба издать эту переписку. Несколько писем от него мною были получены, но благодаря, вероятно, почтовым затруднениям, далеко не все, и мне не удалось восстановить всю их серию. В виде ответов я послал В. Г. книгу Троцкого «Терроризм и коммунизм», которая содержала в себе, на мой взгляд, победоноснейшее опровержение всех его, увы, обывательских соображений, которыми он переполнил все письма». Таким образом, переписка «из двух углов» не состоялась, что очень огорчало В. Г. Короленко. Незадолго до смерти он сообщал Горькому, что не только не получил от Луначарского ответных писем, но вообще не пришло никаких известий из Москвы. Мы уже знаем, что реакция В. И. Ленина на письма Короленко была резко отрицательной, ибо содержание их било не в бровь, а в глаз. Очень уж неудобным и несговорчивым оказался писатель для большевистской верхушки, и смерть его была для нее очень кстати. Отсюда и посмертные лицемерные «нежности» с их стороны, которые, конечно, без труда уловил меткий взгляд начинающего писателя.

У Н. Г. Пил сегодня водку. — Речь идет о Николае Леонидовиче Гладыревском (1896–1973), друге семьи Булгаковых. По приезде в Москву осенью 1921 года Булгаков несколько месяцев жил у Гладыревского в студенческом общежитии. И в последующие годы они поддерживали дружеские отношения. Л. Е. Белозерская вспоминала: «Бывал у нас нередко и киевский приятель М. А., друг булгаковской семьи, хирург Николай Леонидович Гладыревский. Он работал в клинике профессора Мартынова и, возвращаясь к себе, по пути заходил к нам. М. А. с удовольствием беседовал с ним».

Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой голодаем. — Первые месяцы 1922 года были для Булгаковых тяжелейшими. Это время можно охарактеризовать всего двумя словами: голод и холод. Так запомнилось оно Татьяне Николаевне: «Бывало, по три дня ничего не ели, совсем ничего. Не было ни хлеба, ни картошки. И продавать мне уже было нечего. Я лежала и все. У меня было острое малокровие...»

Голод и холод поразили практически всю Россию. Даже «Правда» помещала на своих страницах такие жуткие сообщения и репортажи, что создавалось впечатление небывалого общероссийского бедствия. Так, в номере от 27 января 1922 года можно было прочесть следующее: «В богатых степных уездах Самарской губернии, изобиловавших хлебом и мясом, творятся кошмары и наблюдается небывалое явление повального людоедства... Тайком родители поедают собственных умерших детей...» Аналогичные сообщения поступали из многих губерний. В эмигрантских изданиях информация о положении в России печаталась под названием: «В царстве смерти». А в одном из номеров милюковских «Последних новостей» (1921. № 488) появилось и вовсе устрашающее сообщение: «Положение России безнадежно. Идет полное уничтожение русского народа. Число голодающих перевалило за 30 миллионов. Никто и ничто их спасти не может. Накормить такое количество голодных людей путем филантропии немыслимо». И тут же газета публикует высказывание В. И. Ленина о русском народе, которое он сделал якобы в конце 1921 года: «Если бы я знал, каков русский народ, я бы не сделал своего опыта, а работал бы сначала с интеллигенцией. Теперь уже поздно: интеллигенция почти вся перебита». Получается так, что это ленинское высказывание Булгаков как бы положил в основу своей будущей повести «Собачье сердце».

У Бориса миллион. — Булгаков имеет в виду Бориса Михайловича Земского, брата мужа Надежды Афанасьевны Булгаковой. Земский работал тогда в ЦАГИ. В письме к сестре Надежде от 24 марта 1922 года Булгаков писал о Борисе Земском: «У Боба все благополучно и полная чаша... Как у него уютно кажется, в особенности после кошмарной квартиры № 50».

...сын Мейерхольда получал академический паек!.. — Не исключено, что и этот факт имел определенное значение в формировании у писателя стойкой неприязни к знаменитому режиссеру. К новаторским творческим идеям Мейерхольда он относился с крайним скептицизмом. Вот строки из булгаковского фельетона «Столица в блокноте»: «Пошел в театр Гитис на «Великодушного рогоносца» в постановке Мейерхольда... Я не И. Эренбург и не театральный критик, но судите сами: в общипанном, ободранном, сквозняковом театре вместо сцены — дыра... В глубине — голая кирпичная стена с двумя гробовыми окнами... Какие-то клетки, наклонные плоскости, палки, дверки и колеса...

— Это биомеханика, — пояснил мне приятель...

— Мейерхольд — гений!! — завывал футурист...

— Искусство будущего!! — налетели на меня с кулаками. А если будущего, то пускай, пожалуйста, Мейерхольд умрет и воскреснет в XXI веке. От этого выиграют все, и прежде всего он сам... Вообще к черту эту механику...»

Политические же пристрастия режиссера были вообще чужды Булгакову. Можно лишь представить себе, как реагировал писатель на газетные сообщения о «пролетарских юбилеях» Мейерхольда. Вот на такое, например: «В длинном перечне делегаций, приветствовавших Мейерхольда в течение двух часов, мелькают такие имена, как тов. Троцкий, приславший приветствие, такие организации, как Коминтерн, Профинтерн, СНК, РВСР, ЦК РКСМ... Все они чествовали Мейерхольда не за прошлое, а именно за то, что он смело, без оглядки порвал с этим прошлым и, откликнувшись на зов революции, примкнул к... пролетарской интеллигенции... Мейерхольд удостоился большой чести: высший правительственный орган рабоче-крестьянской республики преподнес ему звание народного артиста... Он удостоился еще большей чести — ...он получил звание почетного красноармейца московского гарнизона...» (Правда. 4 апреля 1923 года).

...был назначен суд над «Записками врача» — Речь идет о книге В. В. Вересаева.

Очень мила жена — Смидович Мария Гермогеновна (1875–1963). Л. Е. Белозерская вспоминала: «Мы бывали у Вересаевых не раз. Я прекрасно помню его жену Марию Гермогеновну, которая умела улыбаться как-то особенно светло... Мне нравился Вересаев. Было что-то добротное во всем его облике старого врача...»

Если не будет в Генуе конференции, спрашивается, что мы будем делать. — В условиях разрухи и массового голода в России многие связывали с Генуэзской конференцией надежды на налаживание экономических связей советской республики с европейскими странами. Но наряду с объективными трудностями в переговорах (например, вопрос о долгах царской России своим партнерам по военному союзу), возникали и другие сложности, связанные с позицией российской эмиграции по этому вопросу. Так, в «Правде» (29.01.1922) была подвергнута жестокой критике позиция П. Н. Милюкова, который возможность переговоров с Москвой увязывал и обуславливал сменой общественно-политического строя в России. Более того, он рекомендовал западным странам воздержаться от помощи голодающим в России до тех пор, пока в стране не будут в корне изменены «хозяйственные условия», которые, по его мнению, и являются причиной голода (Последние новости. 17.01.1922).

Такие, по сути, кощунственные заявления некоторых эмигрантских кругов, а также пассивная позиция Лиги наций по вопросу о помощи голодающим в России, позволяли большевистскому руководству утверждать, что русская эмиграция и ее западные партнеры занимаются политическими спекуляциями, используя нарастающий голод в стране. «Над Волгой умирает 20 млн. человек, — отмечалось в одной из статей «Правды», — они умирают медленной смертью. Они варят траву. Они едят глину, смешанную с растениями, дабы заполнить желудок, избавиться, хотя бы на момент, от чувства страшного голода. Они пухнут, они лежат бессильные, пока милосердная природа не отнимет у них сознания... Почему капиталистические державы не оказывают помощи голодающим массам в Поволжье? Они оттягивают эту помощь для того, чтобы [...] вырвать у советской России согласие на выплату старых долгов, вырвать у нее согласие на целый ряд экономических уступок, которые дадут миллиарды накоплений. Пусть умирают миллионы; за это время капиталисты сговорятся между собою, как совместно надавить на советскую республику».

Эти и подобные им материалы и привлекли внимание Булгакова, который, несмотря на голод, тщательно изучал прессу.