Все эти переживания так свежи у меня в памяти, так как знали мы Михаила Афанасьевича и в период нелепых гонений и притеснений его.
Да, так уж устроены людишки, которые, плывя по течению, не имеют мужества отстаивать то, что по общему признанию провожавших Михаила Афанасьевича заслуживало всяческой поддержки.
Когда-нибудь мы поговорим с Вами о том, кто так дорог нам. Но до этого разговора должно пройти много времени, так как и на письме разговаривать с Вами трудно: пишу и реву, реву...
Милая Елена Сергеевна, очень хочу просить Вас, насколько это возможно, подумайте и о себе: нужно быть бодрой и здоровой, хотя бы для того, чтобы видеть торжество Михаила Афанасьевича при надлежащей оценке и признании его литературных произведений. А что это так будет, в этом мы твердо уверены.
Воспользуйтесь наступающей весной и чудным местом, в котором Вы находитесь, и наберитесь сил побольше.
Поцелуйте покрепче милого Сережу, который, конечно, хорошо заботится о своей чудной маме.
Крепко Вас обнимаем, целуем и еще крепче любим.
Ваши С. и В. Федоровы.
Письма. Публикуется и датируется по первому изданию (Автограф ОР РГБ).
В. В. Дмитриев — Е. С. Булгаковой. 9 мая 1940 г.
Милая Елена Сергеевна!
Можно или писать десятки страниц или почти не писать. Я начал с первого. Но оставил. Пожалуй, это пока нежелательно. Правда, кроме всего остального меня очень беспокоит Ваше состояние и самочувствие. А здесь важнее всего знать, что ты не один и не в пустоте. И что есть какая-то взаимоответственность между людьми. Она есть и за границей жизни и в жизни. В этом смысле Ваша судьба и жизнь есть часть и моей судьбы и жизни. Все мы вроде выброшенных на необитаемый остров и связаны друг с другом. Связаны и жизнью, и любовью, и памятью. Поэтому все же жить легче. То что было — не проходит и существует реально всегда.
Но это опять философия, а в жизни ничего интересного сообщить Вам не могу.
Рисовать комнату начну на днях[697], когда сдам работу. Я хочу ее написать маслом и очень заинтересован этим. Может быть, что-нибудь выйдет.
Новостей никаких нет интересных. Очень кланяется Вам Марина.
Очень рад был Вашему письму.
Преданный Вам
В. Дмитриев
Письма. Публикуется и датируется по первому изданию (Автограф ОР РГБ).
Письма П. С. Попова и А. И. Толстой-Поповой к Е. С. Булгаковой. 4 апреля 1940 г. — 21 декабря 1955 г.
1. 4 апреля 1940 г. (Из Москвы в Ялту)
Дорогая Елена Сергеевна,
я попробовал набросать остов того, что, может быть, следует написать о Мише[698]. Это первая проба. Мне хотелось бы, чтобы Вы предварительно наметили, что не так и чего не следует говорить. Не знаю, можно ли упоминать о «Батуме»[699] (я обхожу молчанием). Главная моя цель, которой я Вас решаюсь затруднить, — чтобы Вы восполнили недостающие даты и конкретные сведения. Я оставил пробелы. Нет ли у Вас стенограммы Файко? У него было несколько метких и удачных выражений[700], которые я хотел бы восстановить в памяти, — они бы меня навели на нужные мысли. Будьте любезны, укажите также статью о Гофмане в «Литературной критике»[701], о которой Вы мне говорили.
Преданный Вам
Павел Попов.
2. 21 апреля 1940 г. (Из Москвы в Ялту)
Дорогая Елена Сергеевна, спасибо за весточку. Очень приятно было ее получить. Я очень хорошо понимаю Ваше состояние. Особенно отъезд из Москвы без Вашего постоянного спутника — тяжел. Я здесь всегда боялся этого состояния, приходя к Вам. Но Ваши разговоры, рассказы, чтение отдельных рукописей Миши создавали иллюзию — казалось, что и он тут; и всякий раз, уходя от Вас, испытывал ощущение, что побывал и у Миши. Прочел всего «Ивана Васильевича» одному своему приятелю и его жене: они нашли один «недостаток» — слишком остроумно. И не отдельные реплики, а вся сплошь. Говорят: ведь публика будет мешать слушать. Засмеются на одну остроумную фразу, а за ней другая — еще более остроумная. И смех на первую фразу не успеет прекратиться. Находят, что в такой пьесе исполнение должно быть на исключительной высоте, оно должно быть тонким и в высшей степени легким. Иначе пьеса сомнется, как тонкое кружево. Завтра идем на генеральную репетицию «Трех сестер». Говорят, Качалов совсем отпал. Будто никто особенно не выделяется. Ну да убедимся сами. Скоро ли возвращается Серг[ей] Александрович?[702] Мой привет ему, а также Файко. Он мне очень полюбился: все вспоминаю, каким он был трогательным 10 числа. Анночки[703] нет дома, она просила передать Вам самый горячий привет. Целую руку. Уважающий Вас
П. Попов.
3. 4 мая 1940 г. (Из Москвы в Ялту)
Дорогая Елена Сергеевна,
спасибо Вам за Ваше милое письмо. У нас все холода, т[ак] ч[то] радуюсь за Вас, что Вы на юге. Судя по игре Сережи в спички и пирожные, — впечатление от теперешней Ялты, увы, исправить трудно. Это мне подтвердила М. П. Чехова, которая признала, что ялтинцы пережили очень суровую зиму.
Вы меня смутили почетным местом моего писания у Вас на столе. Все это Мише пока недостаточно. Я слышу его голос: помни, Патя, биография должна быть написана пристойно. Если он был требователен к себе, как же нам нужно строго относиться к своим писаниям. Словом, всю биографию я сызнова перебуравил. Думал ее переслать Вам письмом, да Анночка остановила — говорит: все равно ты через две недели опять все переменишь, пусть она отлежится к приезду Елены Сергеевны. О переменах настроений Миши можно сказать смелее, динамичнее. Об отдельных «основных» произведениях следует несколько расширить.
Перечел я «Бег». Очень отчетливо вспомнил, как Миша однажды пришел, — довольно поздно, и стал говорить о втором действии, — что его трудно исполнить. Нужна музыка. Музыка должна быть сильная, неожиданная и вдруг сразу обрывается. Вызвали знакомого — Володю Д., чтобы были две гитары. Миша хотел выжать из гитар все, что они могут дать, чтобы слышался целый оркестр. Просил повторять по нескольку раз, а сам вслух читал за Хлудова. Потом представлял свистки, как бы протяжные стоны. «Бег» — страшная вещь и, пожалуй, самая глубокая. И оценить в ней мастерство — значит понять Мишины силы. Когда наступает паника, охватывает ужас, то все смешивается в сутолоке, люди не сознают себя. Кажется, все краски переливаются одна в другую. Миша взял предельное состояние безнадежности, катастрофы и не потерял своих героев, он им всем придал индивидуальную окраску. Они все мыслят и действуют по-своему. Пожар объял их пламенем, но в пламени они не смешались: и Хлудов остается Хлудовым, Чарнота — Чарнотой. Я бы сказал, тут обнаруживается стройность и выдержанность художественной фантазии Миши. Другое: как пустить «Ивана Васильевича» в современность или управдома в 16 век. Можно сделать балаган, подсунуть первые попавшиеся ситуации. Этого Миша не допустил. Бунша своей индивидуальности не теряет; в самых фантастических условиях он остается самим собой. «Позвоните в милицию. Без номера». В этом без номера — человек как на ладони: с своим укладом, привычками. Фантазия сдержанная, поэтому она такая яркая, выпуклая, поражающая своей жизненностью. Все у Миши было своеобразно. Подумал сейчас о другом. Недавно разговаривал с Арендтом[704]. Он сказал, что вскрытие обнаружило сильный склероз мозга. Но вот удивительно, — добавил Арендт, — сознание было совсем не такое, как у склеротика. Ясность, стройность мысли поражала чуть не до последних дней.
