Эмиръ отвѣчалъ, что онъ очень чувствуетъ и высоко цѣнитъ милости и вниманіе къ нему великаго Бѣлаго Царя, которому онъ всегда преданнѣйшій другъ и союзникъ.
Но высказавъ это, Музаффаръ-Эддинъ какъ-то грустно повикъ головой и о чемъ-то глубоко раздумался. Мнѣ показалось, что въ душѣ едва ли онъ вѣритъ искренности всѣхъ разсыпанныхъ предъ нимъ увѣреній и что, не смотря ни на что, сила рока, тяготѣющая надъ Средней Азіей съ сѣвера, ясна предъ его внутренними очами…
Бѣдный старикъ! Мнѣ почему-то вдругъ стало жаль его, этого захудалаго потомка великаго Чингисхана, покорителя и владыки полу-вселенной.[85] И невольно подумалось при этомъ, что лѣтъ шестьсотъ назадъ, и даже менѣе, вѣроятно и наши московскіе великіе князья такъ же точно раздумчиво грустно понуривъ голову сидѣли предъ какими нибудь. высокомѣрными посланцами предковъ этого самаго эмира, предъявлявшими и къ нимъ какія-либо требованія и домогательства, не вполнѣ согласуемыя съ достоинствомъ этихъ князей въ глазахъ народа русскаго. Sic tempora mutantum!.. Съ теченіемъ вѣковъ политическія роли перемѣнились. И все-таки мнѣ жалко этого бѣднаго старика, такъ безпомощно поникшаго головой…
Выйдя, наконецъ, изъ своей глубокой задумчивости, Музаффаръ-Эддинъ вдругъ поднялъ голову и, какъ бы очнувшись, тономъ любезнаго хозяина предложилъ намъ перейти въ теплую комнату погрѣться и развлечься.
Лучше и желательнѣе этого предложенія въ данную минуту ничего и быть не могло. Представьте себѣ только то, что наша бесѣда, изложенная мною вкратцѣ, длилась по крайней мѣрѣ съ часъ, и что въ маленькой пріемной эмира было гораздо холоднѣе, чѣмъ у перваначи. Тамъ хоть сколько нибудь согрѣвали комнату поставленныя около насъ жаровни съ пылающими угольями (мангалы) и хотя отъ этого мы рисковали угорѣть (а нѣкоторые и угорѣли-таки), но зато сколько нибудь чувствовали тепло; здѣсь же не было никакихъ теплотворныхъ приспособленій, а между тѣмъ студеный вѣтерокъ, порой врывавшійся къ намъ въ раскрытую дверь, приносилъ такой жестокій холодъ, что пребываніе въ этой комнатѣ обратилось для насъ въ чистѣйшую пытку. Поэтому можете представить себѣ, какъ всѣ мы въ глубине души обрадовались предложенію эмира, и конечно тотчасъ же поспѣшили имъ воспользоваться.
Откланявшись, едва переступили мы порогъ, какъ насъ встрѣтилъ Дурбинъ-инакъ и проводилъ въ большую зеркальную залу. Все время, пока длился нашъ разговоръ съ эмиромъ, этотъ царедворецъ, одинъ изо всей сопровождавшей насъ придворной компаніи, оставался съ наружной стороны у дверей пріемной, какъ бы охраняя входъ въ нее, и не измѣнялъ своей глубокопочтительной согбенной позы, подобающей въ близкомъ присутствіи хазрета. Онъ, разумѣется, слушалъ и слышалъ весь разговоръ, но дѣлалъ это такъ, какъ будто вовсе не слушаетъ, а только все больше и больше преисполняется внутреннимъ благоговѣніемъ къ своему владыкѣ.
Зеркальная зала показалась мнѣ теперь болѣе эффектною, чѣмъ при дневномъ освѣщеніи. Посрединѣ ея былъ накрытъ большой широкій столъ на низенькихъ ножкахъ, красиво уставленный множествомъ всевозможныхъ лакомствъ и бронзовыхъ шандаловъ съ зажженными свѣчами, а по обѣ стороны отъ входа, вдоль боковыхъ стѣнъ, во всю длину ихъ, стояли трехъ-ярусныя горки, тѣсно уставленныя еще большимъ количествомъ всевозможныхъ канделябровъ и даже бра, простыхъ и парныхъ шандаловъ и разнообразнѣйшихъ подсвѣчниковъ, отъ старинныхъ бронзъ рококо и египетскаго стиля до новѣйшихъ произведеній Кумберга, Шталя и Шопена. Это была въ своемъ родѣ цѣлая выставка бронзъ, гдѣ высоко-изящныя художественныя произведенія мѣшались какъ попало съ рыночными издѣліями, въ которыхъ недостатокъ вкуса восполнялся избыткомъ блеска. Но въ общемъ все это, переполненное горящими свѣчами, производило очень блестящій эффектъ, въ особенности благодаря сплошному ряду стѣнныхъ зеркалъ, гдѣ вся эта иллюминація отражалась цѣлыми миріадами огненныхъ клубковъ и букетовъ, вереницами искристыхъ гирляндъ и мигающихъ звѣздочекъ, и такъ какъ зеркала обрамляли собою сплошь всѣ четыре стѣны, то отраженія огней продолжались въ безконечность. Около горокъ все похаживалъ какой-то бѣлобородый почтенный старикъ, держа въ рукахъ на жестяномъ лоточкѣ свѣчные щипцы, давно уже вышедшіе изъ употребленія въ Россіи съ распространеніемъ стеариновыхъ свѣчъ, но которые очень хорошо еще помнятъ наши бабушки и матери. Дѣло въ томъ, что иллюминація эта болѣе чѣмъ на половину состояла изъ сальныхъ свѣчей, которыя быстро нагорали и оплывали, заливая потоками сала великолѣпнѣйшія бронзы канделябровъ и шандаловъ, и обязанность почтеннаго чалмоноснаго старца состояла въ томъ, чтобы съ помощью щипцовъ снимать свѣчной нагаръ. Въ этой спеціальности и заключается вся его придворная штатная должность, функціи которой, однако, не распространяются, повидимому, на содержаніе въ чистотѣ и порядкѣ самыхъ подсвѣчниковъ, ибо многія изъ этихъ прекрасныхъ бронзъ отъ долговременнаго засаленія уже покрылись гарью.
Четыре большія металлическія жаровни стояли на полу по сторонамъ достарханнаго стола, распространяя пріятное тепло и ароматъ отъ посыпаемаго на уголья древеснаго желтаго порошка «сумбуль», ароматъ очень своеобразный, но пріятный, хотя и дѣйствующій на нервы нѣсколько одуряющемъ образомъ. Впрочемъ, послѣднее быть можетъ скорѣе надо приписать углямъ, чѣмъ сумбулю.
За достарханомъ присутствовали Османа-куль перваначи, Дурбинъ-инакъ, дярбанъ, двое адъютантовъ эмира, двое удайчи съ жезлами, оба наши мурзы юзъ-баши и Джеллалъ-Эддинъ, толмачъ эмира, иэъ русскихъ татаръ, служившій нѣкогда переводчикомъ у генерала Абрамова, а потомъ у самаркандскаго уѣзднаго начальника, маіора Арендаренко. Теперь, перейдя на службу къ эмиру, онъ носитъ чинъ марахура и парчевый халатъ, надѣтый поверхъ русской поддевки. Лицо у этого парня смышленое, выразительное, но, Богъ его знаетъ почему — весь онъ со всѣми своими ухватками и ужимками ужасно напоминаетъ рутинный типъ всероссійскаго нигилиста трактирнаго пошиба, сколь это ни странно казалось бы. Съ разбитною развязностью, въ родѣ московскихъ половыхъ или маркеровъ, подошелъ онъ къ князю Витгенштейну и, первый протянувъ руку, отрекомендовался ему по-русски, но въ тонѣ и манерѣ его проглядывало желаніе дать почувствовать, что теперь ему самъ чортъ не братъ и въ сущности на все наплевать, потому что и самъ онъ нынче большая особа. Совершивъ развязное рукопожатіе послѣдовательно всѣмъ членамъ посольства, Джеллалъ-Эддинъ однако же вслѣдъ затѣмъ весьма скромно усѣлся, весь какъ-то съежась и сконфузясь, на самомъ краю стола, «на послѣднемъ мѣстѣ». Такая неожиданная метаморфоза произошла въ немъ сразу, вдругъ, послѣ того какъ перваначи, найдя вѣроятно его прыть совсѣмъ неумѣстною, строго посмотрѣлъ на него продолжительнымъ и пристальнымъ взглядомъ: дескать, «потише, любезный, потише! Знай свое мѣсто!»
Впрочемъ, и то сказать: какъ тутъ «знать свое мѣсто», когда при дворѣ эмира Бухарскаго, какъ нигдѣ уже, кажись, въ настоящее время, слѣпая фортуна выкидываетъ иногда самыя неожиданныя, невѣроятныя штуки. Здѣсь все зависятъ отъ благосклонной или немилостивой прихоти, отъ минутнаго каприза его высокостепенства. Сегодня онъ можетъ приблизить къ себѣ перваго встрѣчнаго арбакеша[86] съ улицы, безо всякихъ со стороны того заслугъ и правъ, а только въ сяду своего личнаго каприза, и степень этой приближенности, понятно, даетъ попавшему въ милость арбакешу право «задирать носъ» предъ старѣйшими и достойнѣйшими, заслуженными лицами. Но, приблизивъ къ себѣ человѣка сегодня, хазрету ровно ничего не значитъ завтра же отправить его на висѣлицу или подъ ножъ палача, который сейчасъ же и зарѣжетъ его, какъ барана. И такой финалъ можетъ послѣдовать безо всякой вины, безъ малѣйшаго даже повода со стороны казнимаго, точно такъ же, какъ безо всякихъ правъ и заслугъ могло бы вчера состояться его возвышеніе. Есть, говорятъ, у хазрета одинъ условный косой взглядъ из-подлобья, и горе тому человѣку, на котораго падетъ этотъ «скромный» взглядъ его высокостепенства!.. Ничего хазретъ не скажетъ, ни единымъ звукомъ не обмолвится, только посмотритъ, и однимъ этимъ взглядомъ судьба человѣка рѣшена безповоротно: завтра же утромъ (а коли не поздно, то и сейчасъ) палачъ поволочетъ его на веревкѣ, накинутой на шею, чрезъ весь городъ къ базарной площади, обыкновенно служащей мѣстомъ публичныхъ казней, и осужденный, во время этого шествія, обязательно долженъ будетъ громогласно, во всеуслышаніе, прославлять и превозносить высокую мудрость и справедливость хазрета, которая де такимъ убѣдительнымъ и наилучшимъ образомъ имѣетъ сейчасъ вотъ проявиться надо мной самимъ, еще столь милостиво осужденнымъ. Былъ, говорятъ, у эмира топчи-баши, по имени Османъ-тюря, или Османъ-урусъ, бѣглый фейерверкеръ западно-сибирской казачьей артиллеріи, Поповъ, который въ должности начальника артиллеріи былъ предмѣстникомъ нынѣшняго топчи-баши Али-Мадата. Самымъ близкимъ и довереннымъ человѣкомъ состоялъ этотъ казакъ Поповъ при его высокостепенствѣ двадцать три года, устраивалъ ему артиллерію и армію, вводилъ въ ней русскій строевой уставъ и команду по-русски, числился главнокомандующимъ всей этой бухарской арміи и былъ по своему вліянію и силѣ рѣшительно первымъ послѣ эмира лицомъ въ государствѣ. Хазретъ не стѣснялъ его даже въ дѣлѣ религіи, заявивъ ему однажды, что «дѣлай, молъ, какъ знаешь: по-мусульмански ли, по-христіански ли станешь молиться, или и совсѣмъ не станешь — я буду смотрѣть на это сквозь пальцы». Поэтому Османъ только брилъ голову да носилъ чалму, а прочу® одежду богато строилъ себѣ на русскій ладъ. Эмиръ постоянно осыпалъ его своими щедротами, благодаря которымъ на конюшняхъ Османа стояло множество кровныхъ лошадей и на каждую лошадь имѣлся драгоцѣнный уборъ; чилимы его были украшены серебромъ и золотомъ съ бирюзой и драгоцѣнными каменьями; сабли и кинжалы — точно такъ же; гаремъ его былъ переполненъ красивыми женщинами, а прислуга состояла изъ множества богато нарядныхъ джигитовъ и мальчиковъ. Всѣхъ первыхъ сановниковъ ханства Османъ безнаказанно третировалъ «en canaille», въ особенности когда бывало, напьется пьянъ; а вина онъ пилъ много, — словомъ, вся жизнь ему была не жизнь, а масляница, какъ вдругъ въ 1868 году дернуло его однажды отлучиться безъ спросу изъ Бухары. Эмиръ послалъ за Османомъ гонцовъ. Османъ возвратился, полагая, что его потребовали за какимъ нибудь дѣломъ и, ничто же сумняся, предсталъ предъ очи своего повелителя-друга. Но хазретъ вмѣсто привѣтствія пристально взглянулъ на него искоса, и Османъ-урусъ чрезъ нѣсколько минутъ всенародно былъ зарѣзалъ на базарной площади.[87]
