Предпринявъ четвертую войну противъ Харезма (нынѣшней Хивы), Тимуръ получилъ отъ харезмійскаго владѣтеля Юсуфъ-Суфи письмо, въ которомъ тотъ писалъ ему, что долго ли міръ будетъ терпѣть муку и бѣдствія изъ-за самолюбія двухъ человѣковъ и что ради блага страны и человѣчества, не лучше ли было бы этимъ двумъ просто выйти другъ противъ друга на поединокъ, и тѣмъ порѣшить споръ, чѣмъ подвергать обѣ арміи кровопролитной битвѣ. Тимуръ пришелъ въ восторгъ отъ такого предложенія и, не взирая на просьбы приближенныхъ не рисковать своею драгоцѣнною жизнью, первымъ явился на мѣсто поединка и громкимъ голосомъ вызывалъ на бой противника. Но Юсуфъ-Суфи струсилъ и не выѣхалъ къ нему, предпочтя въ послѣднюю минуту рѣшить дѣло общимъ сраженіемъ, въ которомъ, однако, былъ разбитъ и вскорѣ умеръ, въ 781 (1379) году въ крѣпости Харезмѣ, во время ея осады Тимуромъ. По взятіи Харезма, побѣдителю достались громадныя сокровища, которыя вмѣстѣ съ искусными ремесленниками и учеными онъ привезъ въ свой родной городъ Кешъ (нынѣ Шааръ), гдѣ и велѣлъ построить Акъ-Сарай въ память объ этой побѣдѣ. Вамбери говоритъ,[77] что въ началѣ своей завоевательной карьеры Тимуръ былъ особенно расположенъ къ Кешу и сдѣлалъ его духовнымъ центромъ средне-азіятскаго міра, почему этотъ городъ и получилъ титулъ «куббетъ уль ильмъ в’эль эдебъ», т. е. «куполъ науки и морали». Профессора знаменитыхъ высшихъ школъ Харезма, Бухары и Ферганы должны была поселиться въ его стѣнахъ, и Тимуръ имѣлъ намѣреніе сдѣлать его своею резиденціей, что, по мнѣнію Вамбери, достаточно доказывается построеніемъ Акъ-Сарая. Этотъ дворецъ, строившійся болѣе двѣнадцати лѣтъ, былъ произведеніемъ исключительно персидскихъ архитекторовъ, которые остались вѣрны національному стилю до того, что на верху главнаго фронтона помѣстили гербъ «льва и солнца», украсивъ такимъ образомъ жилище туранскаго завоевателя эмблемой князей иранскихъ.^{7} Самую видную и великолѣпную часть этого дворца, какъ и всѣхъ прочихъ зданій того времени, составлялъ порталъ, или пишъ-такъ,[78] высоко подымавшійся надо всѣмъ остальнымъ зданіемъ и завершавшійся полу-куполомъ, остатки коего видны и въ настоящее время. Пишъ-такъ быль снабженъ фантастическими нишами и раздѣлялся внутри на нѣсколько этажей, имѣвшихъ отдѣльные высокіе покои, мозаично облицованные пестрыми изразцами, что отчасти сохранилось и понынѣ, а снаружи весь былъ покрытъ мозаичными цвѣтами и арабесками бирюзоваго, синяго, золотаго, желтаго и другихъ колеровъ. Такіе изразцы выдѣлывались въ Кашанѣ, почему и до сихъ поръ еще носятъ названіе «каши». По описанію Вамбери, не знаю, впрочемъ, откуда заимствованному, во дворцѣ находился цѣлый рядъ мозаичныхъ покоевъ, и женское отдѣленіе преизобиловало пышностью и великолѣпіемъ; а предъ обширною праздничною залою тянулся большой тѣнистый садъ и между цвѣточными его грядами струились, журча, «милые ручейки», т. е., попросту сказать, арыки. Садъ существуетъ и теперь, только не предъ, а позади большой праздничной залы (айна-ми-махана), которая, впрочемъ, построена уже въ позднѣйшее время, и между его карагачами хотя и существуютъ очень старые, но возрастъ ихъ во всякомъ случаѣ едва ли достигаетъ пяти столѣтій.

6 января.

Въ часъ дня визитъ къ Кулябскому беку.[79] Это молодой человѣкъ лѣтъ около двадцати пяти, высокаго роста и очень красивый собой: большіе тихіе глаза, матовый цвѣтъ лица и прекрасная, шелковисто-черная борода; одѣтъ очень просто: въ обыкновенный адрясовый халатъ, на головѣ бѣлая кисейная чалма; но отсутствіе роскоши восполняется безукоризненною свѣжестью и чистотой всего его костюма. Говоритъ онъ только по-таджикски, и потому разговоръ во время визита шелъ при посредствѣ одного изъ нашихъ приставовъ, который съ таджикскаго переводилъ маіору Байтокову на узбекскій языкъ; а Байтоковъ уже передавалъ князю по-русски. Но на вопросы князя, обращаемые къ беку, приставъ по большей части отвѣчалъ самостоятельно, а бекъ скромно отмалчивался да улыбался пріятно. Такъ, между прочимъ, на замѣчаніе въ видѣ комплимента, что пріятно, молъ, видѣть, какъ цѣнитъ высокостепенный эмиръ личныя достоинства и способности людей, если не затрудняется возводить на важный и отвѣтственный постъ бека человѣка столь молодыхъ лѣтъ, мурза юзъ-баши поспѣшилъ отъ себя разъяснить, что нашъ амфитріонъ попалъ въ беки вовсе не по личнымъ заслугамъ и способностямъ, а исключительно въ силу правъ своего происхожденія, такъ какъ званіе и должность бека въ Кулябѣ всегда остаются наслѣдственными въ его родѣ. Онъ же, на вопросъ о таджикскомъ языкѣ, сообщилъ, что это въ сущности тотъ же персидскій языкъ, только вульгарный, грубый и сохранившій въ себѣ болѣе древнія формы, давно уже вышедшія изъ употребленія въ нынѣшнемъ литературно-обработанномъ, изысканномъ языкѣ, какимъ объясняются при дворѣ эмира и въ ученыхъ кругахъ, но все же языкъ этотъ, или, вѣрнѣе сказать, куябское нарѣчіе, настолько близокъ къ персидскому, что, когда эмиру приходится объясниться съ бекомъ, то онъ обращается къ сему послѣднему по-персидски, а бекъ отвѣчаетъ на куябскомъ нарѣчіи, и оба превосходно понимаютъ другъ друга.

Чтобы не повторяться, не стану описывать нашего пріема, угощенія и обмѣна подарковъ; скажу только одно: бѣдные беки… Они принимаютъ, насъ въ силу особаго приказанія эмира, не имѣя въ томъ, сами по себѣ, ни малѣйшей надобности, и для этихъ пріемовъ принуждены расходоваться на угощенія и подарки, что въ совокупности составляетъ сумму не маленькую. Воображаю, какими пріятными эпитетами награждаютъ они въ душѣ все наше посольство!.. И добро бы хоть наши отвѣтные подарки вознаграждали ихъ нѣсколько за расходы, такъ и этого нѣтъ: ни одинъ бекъ, по положенію, не имѣетъ права оставить у себя полученные имъ отъ кого бы то ни было дары, а обязанъ полностію представить ихъ въ распоряженіе эмира, который иногда возвращаетъ ихъ беку, а иногда оставляетъ себѣ, и послѣднее считается даже знакомъ особенной милости. Вообще, посѣщеніе его высокостепенствомъ какого либо бекства и беку, и обывателямъ въ особенности далеко не дешево. Н. А. Маевъ[80] разсказываетъ, что сумма, расходуемая бекомъ на пріемъ хазрета, достигаетъ 100,000 теньговъ, что равняется 20,000 серебряныхъ рублей. Въ день пріѣзда эмира въ городъ бекъ подноситъ ему подарокъ, состоящій изъ одной кровной лошади въ драгоцѣнномъ уборѣ и одного тюка (девятки) халатовъ; при отъѣздѣ — четырнадцать лошадей, четырнадцать тюковъ (по девяти штукъ въ каждомъ) халатовъ и кожаный кошель (тартукъ) съ теньгами отъ сорока до пятидесяти тысячъ, т. е. отъ восьми до десяти тысячъ серебряныхъ рублей. Кромѣ того, пока эмиръ гоститъ въ бекствѣ, ему ежедневно подается достарханъ изо ста пятидесяти блюдъ и лакомствъ, которыя онъ раздаетъ своимъ приближеннымъ, состоящимъ тоже на кормахъ у бека, а тѣ ежедневно перепродаютъ всѣ эти подачки мѣстнымъ торговцамъ, обязаннымъ volens-nolens покупать ихъ у дворскихъ челядинцевъ по базарнымъ, справочнымъ цѣнамъ. Да надо замѣтить, что, кромѣ придворнаго штата, эмира всегда сопровождаетъ въ его путешествіяхъ и разъѣздахъ по краю еще почетный конвой, состоящій изъ сотни «кулъ-батчей»[81] и нѣсколькихъ батальоновъ сарбазовъ, которые точно также кормятся на счетъ бека.

А такъ какъ дневной маршрутъ «высокаго гостя» въ рѣдкихъ случаяхъ превышаетъ полтора или два таша (12–16 верстъ), то пребываніе его въ предѣлахъ того или другаго бекства, даже самое краткосрочное, все-таки выходитъ довольно продолжительнымъ. Посчитать всѣ эти расходы — въ общемъ итогѣ набѣжитъ весьма и весьма почтенная сумма, за которую, конечно, приходится расплачиваться не столько беку, ибо бекъ все-таки наверстаетъ свое потомъ не мытьемъ, такъ катаньемъ, сколько торговому и земледѣльческому классамъ мѣстнаго населенія. Вотъ почему просто совѣстно становится принимать отъ бековъ всѣ эти подарки; а не принять невозможно въ силу кореннаго, извѣчнаго обычая, ибо это значило бы нанести не только ихъ самолюбію, но и самому эмиру величайшее оскорбленіе.