Периодически до меня доносилась стрельба, однако, где стреляют, определить было невозможно.

Набережная тоже была совершенно пуста. Отсутствие машин на этой кратчайшей и наиболее скоростной дороге к центру города меня еще больше насторожило, но я не видел серьезных оснований менять из-за этого свой маршрут: ехать по узким, местами разбитым улочкам между тесно стоящими домами было, как мне казалось, еще опасней.

Набережная же хорошо просматривалась, поскольку с одной ее стороны был Атлантический океан, а с другой — фешенебельные виллы чиновной знати.

Я благополучно доехал до морского порта, набережная перешла в тенистую улицу, которая дугой огибала его огороженную территорию. Теперь справа тянулся решетчатый забор, за которым находились причалы, склады, грузовые площадки и прочие сооружения, а слева — колониальных времен мрачноватые здания, в которых располагались различные портовые службы, представительства морских компаний, страховых обществ и другие офисы, так или иначе связанные с деятельностью порта.

Этот участок я также преодолел без каких-либо осложнений.

Но стоило мне доехать до здания центральной таможни, как обстановка резко изменилась: прямо на проезжей части стояли несколько брошенных автомашин с распахнутыми дверцами, еще несколько приткнулись к тротуару в положениях, в которых ни один уважающий себя водитель никогда не бросит автомашину, если его к этому не вынудят какие-то чрезвычайные обстоятельства.

Подчиняясь не столько здравому смыслу, сколько инстинкту самосохранения, подсказавшему, что быстро едущая автомашина является соблазнительной мишенью и дает больше поводов для того, чтобы пресечь ее движение, я сбросил скорость до двадцати километров и медленно поехал по улице, внимательно посматривая по сторонам.

И уже через каких-то полсотни метров, когда я поравнялся со зданием генерального штаба, мне открылась ужасная картина: я увидел несколько машин с пулевыми пробоинами на бортах и с простреленными стеклами, возле которых в лужах крови лежали мертвые пассажиры.

В этот момент я пожалел, что, увидев брошенные автомашины, не развернулся и не поехал подальше от этого места, и уже хотел было исправить допущенную оплошность, но какой-то внутренний голос подсказал мне, что делать этого теперь никак нельзя, потому что любой неожиданный маневр может привести к большим неприятностям.

И только я успел об этом подумать, как внезапно увидел въехавшую передними колесами на бордюр и уткнувшуюся в толстый ствол пальмы бежевую «симку» со знакомым номером, принадлежавшую корреспонденту Франс Пресс. Весь передок ее был смят, осколки ветрового стекла валялись на капоте, а сам корреспондент уронил окровавленную голову на руль и так и застыл в этой позе.

У меня мелькнула мысль остановиться, подойти к его машине и посмотреть: возможно, он еще жив и нуждается в помощи. Но я сразу выкинул ее из головы, и не только потому, что корреспондент был явно мертв и ни в какой помощи уже не нуждался, а потому, что, посмотрев по сторонам, понял, что нахожусь в узком, насквозь простреливаемом коридоре: с одной стороны, за портовым забором залегла цепь солдат, а с другой, за изгородью, окружавшей генеральный штаб, ощетинилась стволами такая же цепь, целившаяся в ту, что залегла напротив.

Чего хотели солдаты, находившиеся по обе стороны коридора, что заставило их целиться друг в друга, я не знал и разбираться в этом у меня не было ни времени, ни возможности. Мне оставалось одно: сохраняя беспечный вид, продолжать двигаться дальше, всем своим видом демонстрируя миролюбие и нейтралитет.

До сих пор не знаю, почему никто из солдат не нажал на спусковой крючок и не расстрелял в упор мою медленно ехавшую машину!

Возможно, их удержало то, что это была машина французской марки, хотя это совсем не означало, что за рулем был француз. Возможно, то, что у нее были дипломатические номера, хотя тем, кто смотрел на нее сбоку, они вряд ли были видны. Не исключено, что от рокового для меня выстрела их удержал мой внешний вид: представьте себе короткое затишье после ночного боя, и вдруг на ничьей земле, разделившей две враждующие стороны, появляется ненормальный европеец в белой сорочке и в галстуке, что явно свидетельствует о его принадлежности к элитной части иностранной колонии! Точно определить национальную принадлежность этого психа, а следовательно, его политические взгляды, и таким образом решить его судьбу, чрезвычайно трудно, он вполне может оказаться как врагом, так и другом, вот поэтому никто и не решился стрелять!

Так это было или не так, но я благополучно преодолел участок улицы протяженностью около двухсот метров, на каждом из которых меня поджидала смерть, обогнул жандармерию и через каких-то пять-семь минут подъехал к родному посольству.

Постоянно торчавшие возле ворот полицейские в форме куда-то исчезли, располагавшихся обычно на противоположном тротуаре торговцев открытками, орехами кола, апельсинами и прочими колониальными товарами, среди которых маскировались сотрудники наружного наблюдения, тоже не было видно. Отметив про себя, что даже сотрудников контрразведки от несения службы отвлекли какие-то важные обстоятельства, я подошел к калитке и позвонил.

Мне долго не открывали, видимо, разглядывая меня на экране монитора замкнутой телевизионной системы, как будто за прошедшую ночь я неузнаваемо изменился. Наконец, щелкнул электрический замок, я открыл калитку и по асфальтовой дорожке направился к центральному входу.

Перед закрытой дверью посольства меня снова долго рассматривали, словно, пока я шел от калитки, меня могли подменить, и, еще не вступая в контакт с дежурным комендантом, я понял, что в посольстве все основательно напуганы теми событиями, что произошли в течение минувшей ночи.

Когда я наконец вошел в холл, собравшиеся там сотрудники посмотрели на меня, как на инопланетянина или выходца с того света.

— Как вы сумели проехать в посольство? — спросил меня заведующий референтурой, из-за спины которого выглядывали едва ли не все технические работники, включая жен и детей.

— Как обычно, — не вдаваясь в подробности своего путешествия, ответил я и в свою очередь спросил: — Где посол?

— Он в своей резиденции, — ответил Захаров.

— С ним есть связь?

— Да, все телефоны работают, — обрадовал меня Захаров. — Евгений Павлович сообщил, что в районе казарм воздушно-десантного батальона идет бой, поэтому весь район блокирован, и он не может проехать в посольство.

Я мысленно прикинул, где находится резиденция, а где казармы, и понял, что посол прав: проехать в центр города, минуя эти проклятые казармы, было действительно невозможно.

— А кто из дипломатов в посольстве? — обратился я к дежурному коменданту.

— Драгин, Гаманец, Хачикян и Базиленко, — доложил дежурный комендант, не глядя в регистрационный журнал.

С удовлетворением отметив про себя, что половина моих «бойцов» первыми сумели прорваться в посольство, потому что Дэ-Пэ-Дэ и резидент ГРУ Гаманец жили в доме напротив и им прорываться не было никакой надобности, а остальные дипломаты вообще то ли еще не проснулись, то ли не решились, я пошел в резидентуру.

Там меня, кроме Хачикяна и Базиленко, ожидали радист-шифровальщик, проживавший в здании посольства, и «технарь» Колповский, занимавший однокомнатную квартиру в пятнадцатиэтажной «башне» в двух кварталах от посольства. Сообща мы обобщили имевшиеся у каждого из нас предположения о том, что происходит в городе, обсудили сложившуюся ситуацию и, поскольку радио молчало и никаких официальных сообщений пока не было, пришли к выводу, что ночью начался то ли мятеж, то ли военный переворот, хотя, если честно, первое мало отличалось от второго, если не обращать внимания на словесную казуистику.

Придя к такому выводу, мы подготовили коротенькую шифртелеграмму в Центр, изложили в ней свои предположения и пообещали в течение дня собрать дополнительную информацию, детально во всем разобраться и дать развернутую информацию…