На конверте — неразборчивая дата, а на самом письме Матиас забыл поставить число.

«Моя любимая,

«Моя честь — это верность». Такая фраза написана на входной арке лагеря Вильдфлекен — места, где я вступил в ряды французских эсэсовцев. Я сделал этот девиз своим, думая о тебе. Он также девиз всех войск СС. Лагерь расположен на лесистой горе среди огромного тщательно ухоженного парка. Несколько небольших строений разбросано среди зелени вдоль безукоризненных дорог, ведущих к Адольфу Гитлеру.

Плац. Дисциплина здесь железная, а обучение жесткое. Вначале многим становилось плохо во время упражнений. Теперь у нас у всех тела атлетов. Впрочем, те, кто не может продолжать, направляются в другие части. Такая дисциплина необходима, чтобы сдерживать четыре-пять тысяч молодых людей, рвущихся сражаться. Мне нравится, что все устроено так, это помогает мне не думать слишком много о тебе. В ноябре к нам присоединились две тысячи полицейских. Они принесли — некоторые неохотно — присягу на верность Гитлеру 12 ноября в присутствии Дарнана и Дегреля. Было ужасно холодно. В снежном вихре французские легионеры маршировали в отличном порядке. Бригаденфюрер Крюкенберг и оберфюрер Пюо принимали парад. Но особенное впечатление на гвардейцев произвела речь монсеньора Майоля де Люпе, нашего священника, произнесенная им верхом на лошади, в парадной форме офицера СС, на которой белел его нагрудный крест. Не обращая внимания на снег, хлеставший его по лицу, он говорил о фюрере, как о Боге, и его благословение походило на гитлеровское приветствие. Среди этой удивительной декорации, где трепетали трехцветное знамя, военное знамя рейха и черный штандарт СС, полицейские, вытянув руку, повторяли вслед за тремя своими товарищами, которые стояли лицом к лицу с офицером, державшим обнаженную саблю: «Я клянусь как честный солдат верно повиноваться Адольфу Гитлеру, главе войск СС, в борьбе против большевизма!» Я заметил, что не все руки были подняты.

Я никогда не забуду день моей собственной присяги, слова которой были не совсем такие. Это происходило в скромной обстановке, между двумя дубами, согласно германскому обычаю. Были скрещены кинжалы с написанным на них нашим девизом, в то время как офицер от имени всех нас произносил над нами клятву на немецком языке. Мы повторяли ее за ним по французски: «Я тебе клянусь, Адольф Гитлер, германский фюрер и реформатор Европы, быть верным и смелым. Я клянусь полностью повиноваться тебе и вождям, которых ты мне укажешь, до самой смерти. Да поможет мне Бог!» Никогда также я не забуду первый раз, когда сделал гитлеровское приветствие, выкрикнув: «Хайль Гитлер!» В этот день я почувствовал, что окончательно порвал со своим прошлым.

Здесь нет различий в обращении между офицером и простым солдатом, нет привилегий. Нет отдельных столовых для офицеров или ординарцев, все едят вместе и одно и то же. Если выдается шнапс, первыми обслуживают солдат, остаток раздается офицерам. Чем выше звание, тем больше обязанностей. Во время еженедельных ужинов, которые называются «камарадшафт», солдат имеет право вышучивать старших по званию, и запрещено наказывать его под угрозой строгих санкций. Это особенно удивляет нас, французов, привыкших слушать наших командиров, стоя навытяжку, и быть запертыми в бараках, когда они развлекаются в позолоченных залах. Здесь нас превращают в других людей. Жизнь в Вильдфлекене очень сурова: подъем — в шесть часов утра, выключение света — в восемь вечера.

Тренировки у нас железные: ледяной душ, общий сбор, приветствие Гитлеру, кофе и потом нескончаемый ряд упражнений, испытаний, маршей… Наш единственный отдых — это теоретические курсы по вооружению и стратегии. Вечером я падаю на свою койку, но неизменно меня поднимают свистком для ночных тренировок. Надо одеваться на ощупь и выбегать в ледяную ночь. За две последние недели я не мог спать больше четырех часов подряд. Мне кажется, что я ничего не ем — где они, наши обильные монтийякские полдники? Капустный суп с картофелем в полдень, сосиска в пять часов, немного маргарина на черном хлебе и питье… Я поражен, что этого достаточно, чтобы поддерживать нас и сохранять наш ум в полной ясности. И даже наисамые французы из французов, кажется, приспособились к этому режиму.

Однако не все видится в розовых тонах, и с некоторых пор атмосфера ухудшается, в особенности из-за полицейских, многие из которых не могут привыкнуть к обстановке. Почти ежедневно после создания бригады «Карл Великий» французские эсэсовцы дезертируют, чтобы присоединиться к частям, едущим на фронт. Так, некоторые оказались в дивизии «Викинг» или в дивизии «Тотенкопф».

Наш командир Эдгар Пюо — он командовал Французским легионом в России. Уже несколько дней как я настоящий эсэсовец. У меня вытатуирована под мышкой левой руки буква, соответствующая моей группе крови. С этим у нас есть шанс на спасение, если мы ранены, и на смерть, если мы будем взяты в плен. Мы все с нетерпением ждем отправки на фронт. Нам кажется, что это вопрос нескольких дней.

Вчера товарищам удалось достать несколько бутылок немецкого вина и пронести их в лагерь. Это категорически запрещено. Когда мы открывали эти бутылки, нас чуть не застал врасплох бригаденфюрер Крюкенберг. Я думаю, он понял, в чем дело, потому что я слышал, как он сказал, выходя: «Ах, уж эти французы!» После его ухода мы чокнулись за его здоровье. Вино, белое и немного сухое, но очень терпкое, было неплохим. Конечно, оно несравнимо с монтийякским. Я думаю о том, хорош ли был урожай винограда, удалось ли его полностью собрать.

Где ты находишься? Я могу тебя представить только в Монтийяке. Эта земля так тебе подходит. Если ты получишь это длинное письмо и у тебя хватит терпения дочитать его до конца, это будет как бы нашей беседой с глазу на глаз. Не забывай обо мне и знай, что я до самого конца буду думать о тебе.

Матиас».

Чай был холодный, а апельсиновый мармелад имел странный вкус. Леа попыталась представить себе Матиаса в форме СС, но ей это не удалось. Ей казалось, что произошло невероятное недоразумение, превратившее милого и веселого юношу в маленькое животное, способное на все. Но разве это было более абсурдно, чем ее присутствие в Лондоне, в старой уютной гостинице со стеклами, залепленными промасленной бумагой?!

В дверь постучали.

— Что, получили новости с родины? — спросил Джордж Мак-Клинток, входя в ее комнату.

Добрая физиономия англичанина вызвала у Леа грустную улыбку.

— Что с вами?.. Что-нибудь не так?

— Нет, нет, пустяки.

— Тогда подъем! Мы отправляемся.

— Куда мы едем?

— В Германию.

— В Германию!..

— Да, я должен прибыть во 2-ю армию.

— Но вы едва поправились!

— Один мой знакомый, он врач, заявил, что я годен к службе. Я не представляю себя проводящим время здесь, когда убивают моих товарищей.

— А я? Что я буду делать в это время? Буду спокойно ждать здесь окончания войны, возвращусь в Амьен или в парижское бюро?

— Вовсе нет, вы поедете со мной.

— Я поеду с…

— Да, один из моих друзей является — как вы называете? — представителем британского Красного Креста…

— Решительно, у вас очень много друзей.

— Да, и это иногда полезно. Я сказал ему о ваших больших познаниях в области автомобильного транспорта и о вашем замечательном умении ухаживать за ранеными.

— Это вы так говорите. Будет лучше, если он не подвергнет меня испытанию.

— Женщина, которая занимается здесь водительницами санитарных машин, дружна с мадам де Пейеримоф. Вы должны будете получить через несколько дней ваше временное направление на службу в нашем Красном Кресте.

Леа отбросила свои одеяла и расцеловала англичанина в обе щеки.

— Вы чудо, Джордж. Как вы догадались, что я хотела бы поехать в Германию?

— Вы говорите об этом с момента нашего прибытия сюда.

Через неделю Леа получила официальный приказ и поступила в распоряжение генерала медицинской службы Хуга Глен Хуга, главы медицинской службы 2-й британской армии. Она приземлилась в ночь на 5 апреля около Дуйсбурга, примерно в пятидесяти километрах от фронта.