Фабьен — привлекательный человек. В 17 лет он вступил в интернациональные бригады и был ранен. Именно он убил 21 августа 1941 года немецкого офицера на станции метро «Барбе-Рошешуар». Его арестовали, пытали, он бежал и вернулся к подпольной работе. Его отец был расстрелян немцами, а жена депортирована.

Последние дни перед маршем на Страсбург были для нас ужасными. Бюи говорит, что плохая погода — причина того, что люди ищут ссоры друг с другом по малейшему поводу. Все эти дни генерал Леклерк был в дурном настроении. Рано утром 23 ноября генерал шагал по комнатам, машинально постукивая по полу своей палкой, нахмурив брови и с тем резким подергиванием правой скулы, которое означает у него сильнейшее волнение. Только в десять тридцать в комнату, где собрались все офицеры командного пункта, вошел мотоциклист. Застывшими пальцами он протянул лист желтой бумаги. Это был код: «ткань в йоде», что означало его вступление в Страсбург. Генерал Леклерк громко рассмеялся. «Пошли, мы выступаем» — воскликнул он.

К счастью, у нас были очень малые потери, но одна потрясла многих из нас — смерть священника дивизии, отца Уше, сопровождавшего Леклерка, начиная с Чада. Услышав это известие, генерал среди ночи прибыл в госпиталь. Я видел, как он вытирал слезы перед останками того, чья вера, неутомимая веселость, доброта и набожность были так любимы и уважаемы в дивизии. Через день солдаты, которые должны были нести гроб, не смогли добраться до часовни, и его несли мы, офицеры. В воскресенье 26-го знамя 12-го Кирасирского колыхалось над площадью Клебер перед молчаливой и редкой толпой. Чувствовалось большое напряжение. Потом понемногу стали открываться окна, заполоскались флаги, глухо зазвучала «Марсельеза» и потом затихла. Только после прибытия генерала Леклерка население Страсбурга предалось наконец веселью.

Через пять дней мы выступили навстречу 1-й Французской армии, которая освободила Бельфор и Мюлузу. Немцы были теперь изолированы и прижаты к Рейну. Что я говорю: мы выступили!.. Как пятящийся осел, сказал бы мой отец: «леклерки» отнюдь не горели желанием влиться в 1-ю армию. Погода была отвратительная. Дождь, снег, буря. К счастью, дух 2-й бронетанковой выдерживает все. Даже юмор не теряет своих прав. Вот пример: однажды мы укрылись в маленьком вокзале, из тех, где с одной стороны написано «отправление», а с другой — «прибытие». Над путями пролетел снаряд 88-го калибра — вещь довольно редкая, потому что у немцев мало артиллерии. Когда мы поднялись, Жорж Бюи сказал нам, Ля Ори и мне, отряхивая одной рукой свою рубашку, а другой указывая на дыры, пробитые снарядами: «Всегда конформисты, эти немцы». И мы рассмеялись, так как снаряды влетели через… «вход». Такие детские шутки, которые раньше я назвал бы казарменными, иногда во время самых тяжелых боев помогают мне не сойти с ума, когда я думаю о страданиях и о смерти Камиллы. Иногда ночью, когда слишком сильный холод мешает мне заснуть, я вижу ее нежное лицо, склоненное надо мной. Тогда мне кажется, что она зовет меня, что она мне говорит: «Приходи. Будь со мной… не оставляй меня одну…» Я чувствую, словно меня притягивает потусторонняя сила.

Какой же я глупец! Прости меня, дорогая маленькая Леа. Я тебя огорчаю, ты ведь тоже любила ее. Как поживает Шарль?.. Но, может быть, ты не около него? Может быть, и ты находишься там, где умирают люди… Если это не так, говори с ним о его матери и обо мне, придумай для него воспоминания о его раннем детстве. Скоро наступит Рождество. Ты сознаешь это? Я ни разу не провел Рождества с моим ребенком со времени его рождения! Балуй его без стеснения, не скупись ни на конфеты, ни на игрушки, ни на елочные свечи. Скажи ему, что его папа будет думать о нем еще больше в этот вечер.

Лоран».

При мысли, что она в это первое Рождество почти освобожденной Франции находится далеко от тех, кого любит, Леа принялась плакать, как ребенок. На нее нахлынули воспоминания детства: пыль и холод во время полночной мессы в часовне Верделе или под средневековыми сводами Сен-Макера; волнение перед действом с яслями и ангелом-хранителем, который покачивал головой и играл первые такты «Родился божественный младенец…», когда опускали монетку в гипсовую урну в его руке; радость и страх вперемешку при виде зажженной елки, стоящей во дворе перед домом; биение сердца, крики и нервный смех, когда открывали двери в гостиную… и там около камина подарки от Деда Мороза, груда разноцветных пакетов. После мгновения притворного изумления сестры, толкаясь, бросались к хорошо начищенным башмакам, визжа, как полоумные. С каким нетерпением разрывали они бумагу, срывали ленты, прыгали от радости, бросаясь обнимать своих родителей и Руфь, которую они подозревали в сговоре с Дедом Морозом! Позже, став взрослыми, они так же радостно встречали Рождество и ни за что на свете не хотели бы в этот день оказаться в другом месте. Война разрушила все это… Благодаря усилиям Леа, старавшейся поддерживать эту традицию, Рождество при оккупации, правда, грустное, без блеска и богатых подарков, все же праздновалось. Это было первое Рождество вдали от дома. Сейчас ничто не казалось ей более страшным, чем это. Она забыла о страданиях, о продолжавшейся войне и обо всех мертвых, которые были частью ее жизни.

— Что с тобой? Плохие новости? — спросила только что вошедшая Жанина Ивуа.

Не в силах ответить из-за душивших ее рыданий, Леа отрицательно покачала головой.

— Тогда почему ты в таком состоянии?

— Потому что… это Рождество… — сумела она выговорить.

Жанина посмотрела, на свою потрясающую подругу, потом тоже заплакала. Как долго живет детство!.. Они плакали какое-то время, не смея взглянуть друг на друга, потом их глаза встретились, и — без перехода — они разразились хохотом.

24 декабря они вернулись поздно, весь день они перевозили раненых в местные госпитали. Еле волоча ноги, они поднялись на крыльцо. Прихожая была в полутьме, но из гостиной пробивался яркий свет, веселые, оживленные голоса покрывали звуки джаза. Что тут происходило? Заинтригованные, они открыли дверь и замерли в изумлении перед огромной елкой, украшенной электрическими гирляндами и кусочками ваты, изображающими снег. Яркий огонь пылал в камине, на который облокотился человек со стаканом в руке. Он, улыбаясь, пошел им навстречу.

— Вы последние. Входите быстро и закрывайте дверь.

Леа медленно закрыла ее, потом повернулась, держа руки за спиной, по-прежнему ухватившись за медную дверную ручку, рельефный выступ которой впился ей в ладонь. Она прислонилась к двери, чтобы не упасть, глядя недоверчиво и восхищенно, как к ней приближается, словно в тумане, человек, так волновавший ее.

Франсуа Тавернье с трудом разжал ее пальцы. Хозяйка подошла к ним.

— Мадемуазель Дельмас, придите в себя, вы так побледнели. Это, вероятно, от волнения, что вы увидели своего жениха.

Своего жениха? О ком она говорит? Хозяйка продолжала:

— Благодаря майору Тавернье мы по-настоящему встретим Рождество. Он привез на своей машине все необходимое. Идите переоденьтесь, вы вся в грязи.

Франсуа склонился перед пожилой дамой и сказал с самой очаровательной своей улыбкой:

— Если вы позволите, я буду сопровождать мадемуазель Дельмас.

— Пожалуйста, майор. За это время мы приготовим стол.

Леа, как лунатик, позволила увести себя.

— Где ваша комната?

— Наверху.

Войдя в комнату, он набросился на нее, покрывая ее поцелуями.

Леа никак не реагировала. Он, заметив это, сказал:

— Я надеялся на больший энтузиазм.

Вдруг она разгорячилась:

— Вы являетесь без предупреждения, тогда как я считала, что вы Бог знает где… вы… вы представляетесь, как мой жених… вы прыгаете на меня и… Почему вы смеетесь?

— Я тебя узнаю. Пассивность совсем не в твоем характере.

Она покраснела и забилась в его руках.

— Успокойся, у нас мало времени. Приехав сюда, я рискую пойти под военный трибунал. Я должен быть в Кольмаре.