Лиза де Монплейне, схватившись за горло, бросилась к ванне, остальные застыли на местах. Когда Лиза вернулась, бледная и растрепанная, они не пошевелились. Старая дева положила свою ладонь на руку сестры. Этот сердечный жест вывел Альбертину из оцепенения.

— Продолжай, Леа, — сказала она дрогнувшим голосом.

Молодая женщина несколько раз пыталась начать, прежде чем сумела выговорить эти страшные слова:

«…и трупы их протащили по улицам города, а потом бросили на набережной де ля Монне. Квартира и контора были разграблены. Это ужасно. Их старая бонна, мадам Дюпюи, приходила ко мне в больницу. Она сказала мне, что после известия о смерти Пьеро ваш дядюшка изменился, за несколько дней он постарел на десять лет. Филипп и месье Жиро, самый старый служащий в конторе, тщетно настаивали, чтобы он скрылся в каком-либо месте, где бы его не знали. Он отказался, но посоветовал своему сыну уехать. После его отказа ваш кузен остался тоже. Мадам Дюпюи убеждена, что ваш дядя остался, чтобы убить себя… Мои маленькие, я знаю, что все это причиняет вам боль, простите меня. Надо еще сказать самое тяжелое…»

— Нет, только не он, — простонала Леа, много раз вынужденная прерывать чтение.

— Кто еще мертв? — спросила Франсуаза.

— Держи, читай, я не хочу видеть его имя…

— «…жандармы вызвали меня, чтобы опознать тело. Там был не очень высокий человек в форме, сопровождаемый двумя бойцами ФВС. Все трое осматривали труп. По очереди они его опознали. Когда обратились ко мне, я почувствовала себя плохо. «Это необходимо, — сказал мне жандармский капитан, — вы единственная из семьи Дельмасов в округе». Тогда я посмотрела. Часть его лица была обглодана животными, другую же легко было узнать: это был ваш дядюшка Адриан…»

Леа вскрикнула и упала на ковер, повторяя:

— Я это знала… я это знала…

Альбертина и Лаура подняли ее и уложили на канапе.

— Лиза, вызови доктора!..

— Как он умер? — сумела выговорить Леа, отталкивая руки, которые ее поддерживали.

— Франсуаза дочитает письмо позже. Теперь вы знаете самое ужасное. Зачем еще мучить себя? — сказала Альбертина.

— Нет! Дочитай письмо.

— «…судебный врач констатировал самоубийство…»

— Самоубийство? — воскликнули они хором.

— Священник?.. Это невозможно, — вскрикнула Альбертина, перекрестившись.

Леа была убита горем. «Я это знала, — думала она. — Я должна была понять, когда он намекнул мне, что потерял веру… Но почему он это сделал?.. Он был храбр… Работа, которую он вел в Сопротивлении, была важна… И вот эта смерть. Это так не похоже на него…» Все в ней стремилось отвергнуть мысль о самоубийстве, но что-то подсказывало ей, что это правда.

Опустившись на колени и соединив руки, Альбертина и Лиза молились. Для этих набожных католичек не было преступления страшнее самоубийства. Знать, что проклятие пало на человека, слова которого о любви и мире, разносясь под сводами Нотр-Дам, влияли на их сознание больше, чем слова их проповедника, было для них не только невыносимо тяжело, это было потрясением самых основ его речей. Своим чудовищным деянием отец Дельмас отвергал существование христианского Бога. Это они чувствовали совершенно ясно.

Наконец Лаура подняла письмо, выпавшее из рук Франсуазы, и продолжила чтение.

«…Никто из нас не хотел этому верить, но очень скоро пришлось признать очевидность этого, выслушав объяснения жандармского капитана и разъяснения врача. Ваш несчастный дядюшка погребен в семейном склепе на кладбище в Верделе рядом с останками вашей тети и ваших родителей. Не было ни мессы, ни благословения. Похороны изгоя, если бы не цветы.

Я в Верделе, у моей подруги Симоны. Я останусь здесь, пока не поправлюсь окончательно. Потом, если вы не будете против, я приеду к вам. Уборка винограда началась два дня назад. Урожай ожидается хороший, но вино — среднее. Я должна была нанять в помощники немецких пленных. Они так боятся маки, что работают изо всех сил. Нужно принять решение относительно будущего имения и восстановления дома. Я начала разбирать бумаги Файяра, но для меня все это непонятно. Нотариус умер, нужно обратиться к другому. Подумайте над этим.

Мои дорогие, простите меня еще раз за эти страшные новости и знайте, что я остаюсь навсегда вашей верной, преданной и любящей гувернанткой.

Руфь».

«В самом деле! Это время уборки винограда, я об этом забыла!» — подумала Леа.

Весь день каждая из них оставалась в своей комнате. Шарль и маленький Пьер спрятались на кухне у Эстеллы.

Леа пропустила свои занятия по топографии. Альбертина позвонила мадам де Пейеримоф, чтобы отчасти объяснить причины неявки племянницы.

В ближайшие дни Леа познакомилась с женской солидарностью, о которой и не подозревала.

После испытаний на разбитых дорогах в Марли-ле-Руа Леа зарекомендовала себя как прекрасный водитель и отличный механик. Заведующий гаражом на улице Пасси говорил, что после войны она без труда нашла бы для себя место в гараже. А в уходе за ранеными она, напротив, оказалась медлительной и неловкой.

— Осторожнее, — кричал врач, ведущий занятия, — если вы так поднимете человека, раненного в живот, вы выроните его кишки… Полегче, вы обращаетесь с человеком с явно поврежденным позвоночником, как с мешком картошки… Не хотел бы я попасть в ваши руки…

Вечером она встречалась с Лаурой и ее приятельницами, которые торговали сигаретами, виски, бензином и чулками. В иные дни она танцевала до часу ночи, увлекаемая желанием жить, жить без оглядки, как большинство парней и девушек ее возраста. Несмотря на настойчивые ухаживания, Леа не отвечала на заигрывания молодых солдат, приехавших из самых дальних краев, чтобы участвовать в освобождении Парижа. Флиртуя, смеясь, выпивая, она оставалась недоступной и отстраненной, она была одновременно как бы и здесь, и в другом месте. В объятиях молодых предприимчивых людей во время танца она казалась порой похотливой, так что однажды получила пощечину от сержанта, не оценившего ее кокетства.

В такой атмосфере она жила, когда получила первое письмо от Лорана. Оно пришло 7 ноября и было датировано 28 октября.

«Моя дорогая Леа, от Франсуа Тавернье, прибывшего с поручением к генералу Леклерку, я узнал, что ты поправилась. Я был так рад, что не знал, что сказать… Он также сообщил мне, что ты продолжала настаивать на вступлении в Красный Крест. Ты знаешь, что я не вполне одобряю это, но каждый — хозяин своей судьбы. Поблагодари за меня твоих тетушек за все, что они делают для Шарля. Пусть они рассказывают ему обо мне, а ты, когда бываешь около него, говори ему о матери.

С 22 сентября мы живем в грязи. Автобусы из парижских парков, перевозившие батальоны ФВС, парижан, вошедших во 2-ю бронетанковую дивизию, завязли по оси, мы должны были отказаться от переправы через Мерт и бросить два из них, остальных тянули на буксире танки. Парижские парни, глядя на это, говорят, что чувствуют воздух Панамы. Надо видеть этих бедных парней, увязающих в грязи, обутых в сандалии или выходные туфли, одетых во что придется, без касок, с одной винтовкой на двоих. Они патрулируют в лесу. Бранясь по любому поводу, они тем не менее никогда не отказываются от поручения. Нас почти непрерывно обстреливают из минометов. Враг не испытывает больше недостатка в боеприпасах, как в августе. Мы топчемся в ожидании настоящего наступления. Что касается нас, танкистов, то нам это не нравится. Мы глупо потеряли двоих замечательных офицеров, встретившихся с нами в Африке и ставших нашими друзьями, капитанов Дюбю и Жоффруа. Особенно возмущается мой товарищ Жорж Бюи, который говорит, что чувствует, как его ноги пускают корни, и что всадник не должен превращаться в глиняную статую.