Леа так быстро бежала по лестнице, что оступилась на предпоследней ступеньке и растянулась во всю длину на мраморном полу вестибюля. Падая, она вывернула себе запястье.

— Дерьмо!

— Что за противное слово из такого красивого ротика!

— Такая доса… Франк!.. Это вы?.. Ничего не разглядишь из-за этих проклятых перебоев с электричеством.

— Да, это я.

— Помогите мне встать.

Поднимаясь, она вскрикнула.

— Вы сильно ушиблись?

— Ерунда. У вас тяжелая ноша, что это такое?

— Продукты для Лауры. Я знаю, где находится Франсуаза.

— Почему вы мне этого сразу не сказали?

— Вы не дали мне времени.

— Где же?

— Она на зимнем велодроме. Там ФВС собрали коллабо.

— Туда легко пройти?

— Если вы обстрижены, да.

— Это не смешно.

— Простите меня. Нет, туда нелегко попасть, орда беснующихся крикунов постоянно толчется у входа, извергая ругательства, плюя на тех, кого привозят, избивая их. Адвокаты, даже в сопровождении представителя ФВС, подвергаются там оскорблениям.

— Наведите справки. Я встречусь с другом, близким с генералом де Голлем, и расскажу ему обо всем.

— Попросите его использовать все свое влияние, чтобы добиться ее освобождения. Говорят, их содержат в очень суровых условиях. И вечером одной ходить неосторожно, вы не хотите, чтобы я проводил вас?

— Нет. Спасибо. Я иду на улицу Сен-Доминик, а это недалеко. Спасибо за Франсуазу. Я позвоню вам завтра, чтобы вы были в курсе.

— До завтра. Доброго вам вечера.

Леа не слышала его, она была уже на улице.

В военном министерстве, как только Леа назвала дежурному свою фамилию, ее провели на второй этаж. Она вошла в большой салон, где еще заметны были следы предыдущих «хозяев»: портрет фюрера, сорванный со стены и брошенный в угол, флаги и бумаги со свастикой, усеивающие пол, полупустые ящики с досье, разбросанные документы — все свидетельствовало о торопливом бегстве.

— Тавернье предупрежден, он просит вас подождать несколько минут. Он сейчас у генерала. Пожалуйста, можете посмотреть газеты.

Десятки газет изо всех регионов Франции были разложены на одном из столов. Газета «Маленькая Жиронда» сообщала, что Бордо освобожден!.. ФВС вошли в город около 6 часов 30 минут утра. «Маленькая Жиронда» поместила на первой странице резолюцию № 1 заседания регионального совета освобождения юго-запада, военного регионального представителя Триангля (генерала Гайяра) и военного представителя Верховного военного командования Роже Ланда (Аристида) с обращением к Французским Внутренним Силам. Аристид!.. Он жив! Адриан должен быть при нем. «Бордо празднует свое освобождение», — гласил заголовок газеты, незнакомой ей. Это любопытно. У нее был тот же адрес, та же эмблема — трубящий петух, что и у «Маленькой Жиронды» за понедельник, 28 августа, но 29 августа она называлась уже «Сюд-Ост».

Отдавшись своим мыслям, она не услышала, как подошел Франсуа, и оказалась в его объятиях прежде, чем увидела его.

— Отпустите, Франсуа!

— Ты… ты…

Это походило на волну, которая поднимала их, опускала, несла, толкала, мяла, растворяла. Они плыли, обнявшись, по залу, слившись в поцелуе, натыкаясь на мебель, одурманенные до такой степени, что не замечали присутствия посторонних.

— Итак, Тавернье, значит, это и есть та самая важная встреча?

— Простите меня, генерал. Как видите, она очень важна.

— Вижу, мадемуазель очень красива. Когда вы закончите эту встречу, скажем, через час, зайдите ко мне.

— Хорошо, генерал. Спасибо, генерал.

В изумлении Леа смотрела, как высокая фигура возвратилась в свой кабинет.

— Это действительно он? — пробормотала она.

— Да.

— Мне стыдно.

— Тебе нечего стыдиться, он настоящий мужчина…

— Безусловно.

— А пока у нас впереди один час и его благословение.

— Ты хочешь сказать?..

— Да.

Она стала пунцовой. Он разразился смехом.

— Не смейся, это не смешно. За кого он меня примет?

— Успокойся, он уже забыл о тебе. Идем, я хочу тебя.

Забыв стыд, Леа позволила увести себя на третий этаж.

— Здесь кабинет генерала, — прошептал он, проходя мимо двери, охраняемой молодым солдатом.

В конце коридора, заглянув сначала в несколько комнат, Франсуа нашел наконец то, что искал.

Это была узкая комнатушка, свет в которую проникал через высоко расположенное слуховое окно, в которой были сложены скатанные ковры и тщательно свернутые обои. Здесь было очень душно и стоял сильный запах пыли и нафталина. Тавернье толкнул Леа на груду ковров и сам упал на нее.

— Подожди, обними меня.

— Позже, я слишком долго сдерживался, думая о тебе и твоем милом маленьком заде; я не могу больше ждать…

В нетерпении он попытался сорвать с нее трусики.

— Дьявол, это довоенная ткань, — выругался он, яростно сдирая их.

— Подожди, ты разорвешь мое платье.

— Я куплю тебе десять таких. А!..

Он овладел ею с такой грубостью, что у нее вырвался крик боли и гнева.

— Ты делаешь мне больно… Отпусти меня…

— Скорее я умру.

Она боролась, пытаясь освободиться.

— Подлец!..

— Еще. Это первое слово, которое я слышу от тебя.

— Подлец!.. Подлец!.. По…

Желание в свою очередь овладело ею, и теперь это были два зверя, которые урчали и кусали друг друга.

Миг острого наслаждения не насытил их желания. Не разжимая объятий, они снова занялись любовью, предаваясь всем своим существом сладострастию, какого, кажется, никогда не испытывали.

Несколько долгих минут они лежали молча, еще прислушиваясь к гулу наслаждения в своих телах. Франсуа приподнялся и посмотрел на нее. Он редко видел такое полное самозабвение в страсти. Раз отдавшись, она снова подчинялась его желаниям без малейшего стыда. Он коснулся припухших губ. Слабый свет проникал через ресницы Леа, вызывая у него нестерпимое чувство.

— Посмотри на меня.

Прекрасные глаза медленно открылись. Взгляд был затуманен, полон отчаянной грусти. Он не понял этой печали.

— Ты сердишься на меня?

Леа покачала головой, но тяжелые слезы катились из глаз.

— Я люблю тебя, малышка, не надо плакать.

— Мне было так страшно… — удалось ей выговорить наконец.

— Все кончилось. Я здесь.

Она гневно выпрямилась и оттолкнула его.

— Нет, это не кончилось. Везде есть люди, которые убивают других…

— Я знаю. Успокойся. Потом ты мне расскажешь… Я знаю о Камилле…

— Ты знаешь о Камилле? А знаешь ли ты о Пьеро?., о Рауле?., о Франсуазе?..

— О Франсуазе?

— Она арестована и обстрижена бойцами ФВС.

— Откуда известно, что это были ФВС?

— У них были повязки.

— Весьма много заинтересованных людей просочилось во Французские Внутренние Силы, генерал это знает. Будут предприняты меры, чтобы восстановить общественный порядок и наказать виновных.

— Я не знаю, очень ли это заинтересованные люди, как вы выражаетесь, которые просочились в ряды освободителей Парижа, но я могу заверить, что в большинстве зрители, присутствовавшие при стрижке моей сестры и других девушек, получали от этого большое удовольствие и находили нормальным, что их наказывают таким образом.

— Гнев тебе всегда очень идет, моя милая…

— О!

— Прости меня. Что с ней стало потом?

— Ее отправили на зимний велодром.

— Она там в хорошей компании, там все «сливки»: Саша Гитри, Мари Марке… Не беспокойся больше, мы вытащим ее оттуда. Боже мой! Я должен тебя оставить. Генерал уже, наверное, ждет меня. Я позвоню тебе завтра. Будь умницей, жди звонка.

Он вышел, на ходу застегивая брюки.

— Франсуа!

— Да? — откликнулся он, вернувшись.

— Я счастлива, что снова увидела тебя.

Он поднял ее и прижал к себе, обнимая с нежностью, всегда удивлявшей ее.

Задумчиво слушала она, как удаляются шаги этого мужчины, возле которого она чувствовала себя то вполне защищенной, то, напротив, в большой опасности. Не расположенная к анализу, она пыталась обнаружить причины этих противоречивых чувств. «Он меня пугает. Я дура, почему я боюсь, он никогда не сделал мне ничего, что оправдывало бы это чувство… А если я боюсь, как бы он не разлюбил меня, как бы не бросил?… Да, конечно, я боюсь этого, но чувствую, что здесь другое… Это почти физическое… Я дрожу от страха, когда он говорит мне «мой ангел»… однако моя привязанность так велика, что я последовала бы за ним повсюду… Но он?.. Он говорил мне, что любит меня, но каждый раз, когда мы видимся, он бросается на меня, даже не потрудившись сказать мне что-нибудь другое, кроме: «иди сюда… я хочу тебя…» Я должна честно признаться, что это меня возбуждает, но мне нравятся «ласки души», как говорил Рафаэль Маль, цитируя Бальзака… Странно, но у него прямо дар какой-то вызывать у меня гнев… Вот и сейчас по поводу Пьеро и Франсуазы… Как будто подсознательно я считаю его виновным в том, что случилось с ними… Я не понимаю… может быть, потому что это человек, поведение, слова и отношения которого двусмысленны, и я подозреваю таких людей в том, что они ответственны за войну… Я хорошо знаю, что это нелепо… Камилла знала бы наверняка… Как мне ее не хватает… Почти такое же чувство потери, утраты, как после смерти мамы… Когда я думаю, что предала ее, что хотела отнять у нее мужа!.. Прости меня, Камилла… Есть столько вещей, о которых я тебе не сказала… Которых ты мне не сказала тоже… И теперь это кончено… кончено… О, довольно слез!.. Это не дает ничего… ничего».