17 августа парижане могли наблюдать поток отбывавших грузовиков, санитарных машин, автомобилей, до отказа заполненных немцами с потухшим взглядом. Потом потянулись самые разнородные виды транспорта: тележки, конные повозки, трехколесные грузовые велосипеды, даже тачки, переполненные добычей: радиоприемниками, пишущими машинками, картинами, креслами, кроватями, сундуками, чемоданами и завершающими зрелище неизбежными матрасами, напоминавшими парижанам их собственный исход по дорогам Франции.
Ах, какое удовольствие видеть, как тащатся остатки непобедимой армии! Куда делись они, великолепные железные завоеватели июня 1940 года?.. Что сталось с их безупречными мундирами?.. Изношены за четыре года войны в полях России? В пустынях Африки? В креслах гостиниц «Мёрис», «Крийон» или «Интерконтиненталь»?.. Люди присаживались на стульчики в садах Елисейских полей, чтобы, не уставая, наблюдать их движение. Соревновались, считая машины, грузовики. Улыбки не гасли, когда мимо проходили очень молодые или очень пожилые солдаты, неуклюжие в своих слишком широких либо чересчур узких гимнастерках, плохо выбритые, неопрятные, волочащие свое оружие или с трудом тащащие провизию, которую иные без колебаний продавали населению.
Лаура и Леа ехали на велосипедах по набережной. В воздухе ощущалась приподнятость, несмотря на напряжение, царившее в некоторых кварталах, шум моторов, крики, дым от документов гестапо и администрации, сжигаемых прямо на уличных мостовых, нервозность беглецов, затемнение в 9 часов вечера.
Рыболовы с удочками и купальщики виднелись, как всегда, на берегах Сены. В ярком летнем свете легко покачивались корпуса яхт. Весь город был в ожидании. Сестрам пришлось сойти с велосипедов, чтобы пересечь мост Руаяль, перегороженный ежами с колючей проволокой.
На Университетской улице Шарль с нетерпением ждал Леа, чтобы передать ей рисунок, над которым трудился с утра. Эстелла жаловалась на свои бедные ноги с венами, вздувшимися «из-за очередей». Лиза была очень возбуждена: в полдень она слышала по английскому радио, что американцы были в Рамбуйе. Альбертина казалась озабоченной.
Благодаря «запасу» Лауры ужин, состоявший из сардин в масле и настоящего сдобного хлеба, показался пиршеством. В половине одиннадцатого вечера появилось до полуночи электричество, принеся Лизе разочарование: американцы были не в Рамбуйе, а в Шартре и Дрё.
Незадолго до комендантского часа эсэсовцы открыли огонь из автоматов по зевакам, смотревшим, как немецкие чиновники вывозили документы из отеля «Трианон» на улице Вожирар. На площади Сорбонны и бульваре Сен-Мишель многие люди также были убиты или ранены.
Сон парижан был нарушен взрывами военных складов, которые уничтожались оккупантами.
— Сегодня утром газет нет, — сказал Леа киоскер на бульваре Сен-Жермен. — У коллабо дела плохи. Посмотрите на этого типа в очках. Это Робер Бразийяк, он идет пить свой кофе во «Флору». Он никогда не выглядел хорошо, но уже два дня у него явно больной вид. На его месте я бы уехал вместе со своими дружками-доносчиками.
Значит, это был тот самый Бразийяк, о котором с восхищением говорил ей Рафаэль Маль?
У него был вид хворого мальчишки.
Леа уселась на террасе недалеко от него и заказала кофе. Пожилой официант в длинном белом переднике ответил, что не может предложить ей ничего теплого, потому что нет газа. Она согласилась на дрянной «дьяболо» с мятой…
За соседним столиком мужчина лет тридцати, высокий брюнет в больших очках, писал в тетради мелким аккуратным почерком. Молодой человек, хрупкий и светловолосый, сел рядом с ним.
— Привет, Клод. Уже за работой?
— Здравствуй. Что нового?
— Вчера в квартале было немало инцидентов. Немцы стреляли на улице Бюси и на бульваре Сен-Жермен.
— Есть убитые?
— Да, много. Как чувствует себя твой отец?
— Хорошо. Он в Вемаре, завтра я еду увидеться с ним.
Глухие раскаты помешали Леа продолжать следить за их разговором.
— Это военные склады, — сказал один из них.
— Они подожгли склады за Эйфелевой башней и несколько кафе. Значит, скоро конец. Коллабо бегут, как крысы. Мы не услышим больше голоса Жана Эроль-Паки, «радиожурнал» умер. Люшеры, рабате, бюкары, кусто, боннеры, иначе гестаписты, взяли курс на Германию. Только и остался, и я очень хотел бы знать, почему, — сказал Юлондин, указывая на Бразийяка.
— Может быть, из какого-то представления о чести. Я не могу больше ненавидеть его. Мне его жаль.
— Почему ты его ненавидишь?
— О, это старая история с грязной статьей о моем отце, появившейся в 1937 году.
— Я припоминаю! Она называлась «Критический возраст господина Мориака».
— Да. Низкие выпады Бразийяка глубоко задели меня, хотел разбить ему физиономию.
Леа положила деньги на столик и встала. Мужчины проводили ее взглядом.
— Красивая девушка!
— Да, очень красивая девушка!
Если бы не отдаленные взрывы военных складов, начало этого душного дня, 18 августа 1944 года, походило бы на обычное летнее утро. Все было спокойно. Немногочисленные прохожие двигались неторопливым шагом туристов. Проезжали на велосипедах улыбающиеся девушки. Группа молодых людей оживленно спорила перед церковью Сен-Жермен-де-Пре. В витрине книжного магазина продолжали желтеть несколько залежавшихся экземпляров журнала «Мартино». В скверике. около церкви старушка развертывала газетную бумагу с едой для кошек и, положив ее под деревом, звала:
— Кис-кис… идите, мои красавицы.
На площади Фюрстенберга бродяги оспаривали друг у друга последний глоток вина. На улице Сены две консьержки на пороге своих дверей не переставали обсуждать события вчерашнего дня. На перекрестке Бюси прилавки торговцев фруктами и овощами были безнадежно пусты, что не мешало безропотным покупательницам вставать в очередь. Улица Дофин была пустынна. На улице Сент-Андре-дез-Ар мальчишки гонялись друг за другом с деревяшками вместо пистолетов, прячась в подворотнях двора.
— Паф, паф… Сдавайся, ты убит…
Леа бесцельно бродила по улицам.
Она очутилась на площади Сен-Мишель. Люди толпились вокруг платана. Протиснувшись между ними, она подошла к дереву. На него была наклеена маленькая белая афиша с перекрещенными трехцветными флагами. Она прочла:
«Временное правительство Французской республики.
Союзники у ворот Парижа. Готовьтесь к решающей схватке с оккупантами. В Париже уже начались бои.
Ждите приказов либо на афишах, либо по радио, чтобы действовать. Бои будут вестись в каждом департаменте».
Не было парижанина, который не понимал бы, что наступающие дни, даже часы, приведут к освобождению города или к его разрушению. Некоторые активно готовились к этому, большинство же твердо решило сидеть дома и ждать ухода немцев, чтобы потом выразить свою радость.
А Леа постоянно колебалась между ненавистью и страхом, местью и забвением. Она переходила от одного состояния к другому с быстротой, сделавшей ее чересчур нервной. Беспокойные ночи без сна оставили следы вокруг ее глаз. Взбитые локоны лишь подчеркивали болезненную худобу ее лица.
Ей нужно действовать и установить связь с членами сети, о которой ей говорил молодой врач из Лангона, подобравший их с Шарлем на дороге и посадивший в Пордо в один из последних поездов, уходивших в Париж. Эго было тревожное путешествие, продолжавшееся два дня из-за поврежденных путей и бомбежек, заставлявших пассажиров выбегать из вагонов, чтобы броситься на землю. Леа машинально следовала за другими, безразличная к опасности и хныканью Шарля, не выпускавшего ее руки. Сердечная встреча с тетками и сестрами не одолела ее безразличия ко всему. Только голос Руфи вывел ее из апатии. Слезы, пролитые ею, вернули ей отчасти желание жить, не вернув, однако, ту веру в себя, что когда-то давала ей силы.
До вечера Леа бродила по Парижу, в котором чувствовалось напряженное ожидание. Наконец, незадолго до комендантского часа, голод привел ее на Университетскую улицу, где Эстелла могла предложить ей только немного холодного пюре и кусок плохого камамбера. Сразу успокоившаяся Альбертина де Монплейне не упрекнула ее за долгое отсутствие. Шарль, не желавший ложиться, пока она не вернется, заснул, протянув к ней ручонку.
