Маленький человечек посмотрел на нее испытующе. Он взял руку девушки и сильно сжал ее.

— Ты скоро придешь?

— Очень скоро, я тебе это обещаю.

— Будь дома в два с половиной часа. Спектакль начинается в три с половиной. Нам нужно не меньше получаса, чтобы добраться до Белой площади на велосипедах. Ты знаешь, как выйти отсюда?

— Не беспокойся, я буду вовремя.

Когда все ушли, Леа легла и закрыла глаза, но образы, возникавшие перед ее мысленным взором, были так страшны, что она поспешила их открыть.

Один купальщик поднялся, оставив свою газету, и погрузился в Сену с легким всплеском. Она взяла газету. Это было «Дело» Марселя Деа, и она машинально прочла статью «Разнообразие фауны в маки», в которой он выплевывал свой яд на коммунистов, голлистов, социалистов и прочих «москитов». Она узнала поочередно о закрытии ста девяноста восьми американских баров по просьбе французской полиции, обеспокоенной аморальным характером этих развлекательных заведений; об открытии в Большом дворце выставки «Душа лагерей»; о следующем заявлении доктора Геббельса: «Весь немецкий народ должен подняться, чтобы победить судьбу»; о потоплении немецкими моряками с использованием специальных снарядов тринадцати англо-американских судов; об отправлении на восточный фронт штурмовой французской бригады «Ваффен СС»; о проведении скачек сегодня в Венсене, а завтра — в Отее; об увеличении активности на парижской бирже; об отправке фюрером и доктором Геббельсом поздравительной телеграммы Кнуту Гамсуну, которому исполнилось восемьдесят пять лет; о том, что Эдит Пиаф…

Леа бросила газету, натянула поверх купального костюма цветастое платье, подарок Франсуазы, и завязала шнурки своих сандалий. Она бегом поднялась по лестнице, ведущей на набережную.

11 августа радио сообщило о гибели Сент-Экзюпери, сбитого на юге во время ночного полета. Диктор сожалел, что этот писатель перешел в лагерь врагов Франции.

В тот же день Леа нашла просунутое под дверь мадемуазель де Монплейне письмо Лорана, адресованное Камилле. Она со страхом открыла его.

«Моя любимая жена, наконец я вернулся на землю Франции… У меня нет слов, чтобы передать тебе нашу радость, волнение мое и моих товарищей. Я видел, как самые стойкие, высадившись, падали на колени и целовали в слезах землю своей страны, а другие сыпали себе в карманы песок этого нормандского пляжа, который союзные солдаты получили привилегию топтать раньше нас. Каким долгим нам казался приход этого дня! Думалось, что он никогда не наступит.

Я провел первую ночь на сиденье джипа. Спал я только четыре часа, но никогда не чувствовал себя такт свежим и бодрым. Я говорил себе, что я на той же земле, под тем же небом, что и ты, и что скоро прижму к себе тебя и Шарля. Я был так счастлив! Мы высадились серым утром в Сент-Мер-Эглиз вместе с генералом Леклерком, который тыкал своей тростью в песок вокруг себя с недоверчивым видом. Я слышал, как он бормотал: «Странное впечатление…» и потом громче, оглянувшись с улыбкой, собравшей морщинки у его глаз: «Вот так радость, черт возьми!» Нас растолкали фотографы кинематографической армейской службы, которые хотели заснять рукопожатие американского генерала Уолкера и нашего генерала. Леклерк согласился неохотно, отказываясь вернуться на мол.

Я сопровождал его до штаб-квартиры 3-й американской армии, которой была придана 2-я бронетанковая дивизия. И там мы встретили генерала Паттона. Какой контраст! Один — лихой ковбой, поглощающий виски, носящий на поясе огромный, как в кинофильмах, кольт, другой — аристократ в пилотке, украшенной двумя звездочками, третья ждала больше года, чтобы быть нашитой, в непромокаемом плаще, облегающем талию, в английских гетрах. Он с неохотой отказался от сумки, бившей его по боку. Паттон был в отличном настроении: немецкий фронт наконец был прорван. Мы проезжали через него, направляясь к Ле Ману. Зрелище конца света. Гражданские бродят по улицам, роясь в развалинах; поля, где сгрудились сотни пленных с потухшим взглядом; трупы американцев, канадцев, англичан, немцев вперемешку. В придорожных деревнях девушки протягивали нам цветы, хлеб, бутылки с вином или сидром. Мы переходили поочередно от состояния радости освобожденных к состоянию отчаяния тех, кто все потерял.

Не отдохнув, мы 10-го числа в некоторой сумятице перешли в атаку, бои были жестокими. Мы потеряли двадцать трех убитыми, около тридцати ранеными и четырнадцать танков. На другой день в Шамфлёре генерал, сидя на башне танка, руководил сближением с противником. Весь день, то в джипе, то на другой легкой машине, он воодушевлял бойцов, не замечая пуль и снарядов. К концу этого второго дня боев он почувствовал удовлетворение: мы освободили три десятка деревень и продвинулись на сорок километров. В конец измучившись, мы заснули прямо на земле. Но ненадолго: часа в два ночи немецкие снаряды обрушились на луг, где спал Леклерк, уничтожив бронетранспортер и убив двух его помощников. Ночь для всех кончилась. С 10 по 12 августа 2-я бронетанковая дивизия уничтожила 800 немцев, захватила более 1000 пленных и подбила пятнадцать танков. В Экувском лесу немецкие солдаты сдавались тысячами.

В пятницу 13-го числа мы атаковали деревню Серкей. Спускаясь к Экуше, я видел самую страшную бойню. Мы должны были выйти к национальной автостраде № 24-бис. Я шел за танком моего друга, Жоржа Бюи, командовавшего авангардом. За полями, окруженными живой изгородью, мы увидели шоссе, запруженное вражескими машинами, которые казались парящими над листвой. На несколько мгновений все замерло. Потом начался апокалипсис. Орудия всех наших танков извергли огонь, и воздух наполнился дымом и зазвенел от криков… Подразделению удалось, переходя по улочкам, преодолеть ужасное скопление сгоревших машин, изуродованных тел и горящих танков, пересечь национальную автостраду и достичь цели — моста на Орне».

Письмо заканчивалось нежными словами, обращенными к жене и маленькому сыну. Леа аккуратно сложила его. По радио сообщили о попытке самоубийства Дриё ля Рошеля. Зазвонил телефон.

— Алло… Руфь!.. Это ты? Это правда ты?

— Да, моя маленькая, это я.

Леа почувствовала на щеках теплые соленые ручейки, когда услышала слабый, но очень знакомый голос той, кого считала погибшей. Она могла только пролепетать:

— О, Руфь!.. Руфь…

Франсуаза и Лаура по очереди хотели поговорить со своей гувернанткой, также плача от радости. Лаура первой вытерла слезы, воскликнув:

— Это первая хорошая новость, которую мы услышали за долгое время. Это нужно обмыть.

Она пошла на поиски бутылки шампанского в то место, которое она называла «своим запасом».

— Оно немного согрелось, но это неважно. Эстелла, дайте нам бокалы и выпейте с нами.

Даже Шарль имел право на «наперсток шампанского», как говорила тетушка Лиза.

— Мы не догадались даже спросить у нее, что стало с Монтийяком, — сказала Лаура, допивая свой бокал.

«Верно, — подумала Леа, — от радости, что она жива, я забыла о Монтийяке. Но так лучше. Монтийяк умер для меня… Зачем мне знать, что могло уцелеть там… Слишком много крови уже пролилось на этой земле… Пусть достанется Файяру, меня это больше не интересует».

— Вы понимаете, мадам Франсуаза, сорок франков кило картофеля!.. Три часа в очереди на рынке Сен-Жермен, чтобы принести десять килограммов его!.. А сливочное масло? Его больше нет! А чтобы покупать его по тысяче франков за килограмм, нужно быть миллионером, — возмущалась Эстелла.

— Не волнуйтесь, — сказала Лаура, — я завтра достану масла, я получила табак и туалетное мыло и смогу обменять их.

Старая служанка посмотрела на девушку с восхищением.

— Не знаю, как вы это делаете, мадемуазель Лаура, но без вас мы давно бы умерли с голоду. Хорошо, что вы не слушаете мадемуазель Альбертину.

— Молчите, Эстелла. Я виновата, что недостаточно тверда в отношении Лауры и что принимаю эти продукты с… с…