— Смерть! Смерть! — завыла толпа в страхе, что жертва может улизнуть.

— Смерть! — выкрикнул Зеведей, глядя на нищих, окружавших пришельца, который, несомненно, забивал им головы глупыми идеями. «Горе нам, если нищие начнут своевольничать», — подумал он и снова закричал: «Смерть!» — ударяя посохом о землю.

Иисус поднял руку, чтобы удержать Варавву.

— Варавва, — промолвил он печально и мягко, — разве ты никогда не нарушал заповедей Господа? Разве ты никогда в своей жизни не крал, не убивал, не прелюбодействовал и не лгал? — он повернулся к воющей толпе и оглядел всех, медленно переводя взгляд с одного на другого. — Пусть первым бросит камень тот, кто не знает за собой ни единого греха!

Толпа вздрогнула, по одному люди начали отступать, пытаясь скрыться от цепкого взгляда, который, казалось, проникал в самые глубины их памяти. Мужчины припоминали всю ложь, сказанную ими за свою жизнь, все несправедливости, всех чужих жен, которых они уложили в постель; женщины прятали лица платками, и камни выпадали из их рук.

Но когда Зеведей увидел, что сброд того и гляди одержит победу, его охватила ярость. Иисус снова оглядел собравшихся, заглядывая каждому в душу.

— Так пусть же первым бросит камень тот, кто никогда не грешил.

— Я, — крикнул Зеведей. — Варавва, дай мне свой камень. Невинности нечего бояться. Я брошу его.

Варавва с радостью передал ему свой камень и отошел в сторону. Зеведей подошел к Магдалине, взвешивая в руке камень, чтобы ударить ее точно по голове. Магдалина свернулась у ног Иисуса и лежала спокойно — теперь она не боялась смерти.

Разъяренные нищие с ненавистью смотрели на старого Зеведея, пока из их толпы не вышел самый истощенный.

— Эй, Зеведей, — закричал он, — помнишь ли ты о Господе? Ты не боишься, что у тебя отсохнет рука? Вспомни-ка, разве ты никогда не обижал бедных? Никогда не отбирал у сирот виноградники, чтобы продать и потуже набить свой кошель? Никогда не заглядывал по ночам к вдовушкам?

Чем больше слушал старый грешник, тем тяжелее становился камень в его руке. И вдруг он закричал, рука безжизненно опустилась, и камень, выпав из руки, рухнул ему на ногу, отбивая пальцы.

— Чудо? Чудо! — радостно закричали нищие. — Магдалина невинна!

Варавва рассвирепел, его покрытое оспинами лицо стало красным, и, кинувшись к сыну Марии, он ударил его по щеке.

— Ударь и по другой, Варавва, брат мой, — подставляя другую щеку, спокойно промолвил Иисус.

Рука Вараввы застыла в воздухе, глаза округлились. Кто это был? Человек? Привидение? Дьявол? Ошеломленно он сделал шаг назад, не спуская глаз с Иисуса.

— Ударь и по другой щеке, Варавва, брат мой, — повторил Иисус.

В это мгновение из тени фигового дерева, появился Иуда — все это время он, наблюдая, стоял в стороне. Убьют Магдалину или нет, ему было безразлично, но ему нравилось слушать, как нищие обвиняют Зеведея в грехах. Когда же он увидел Иисуса в белой одежде на берегу озера, сердце его забилось.

«Сейчас станет ясно, кто он такой, чего он хочет и что за весть он принес людям», — пробормотал Иуда, настораживаясь. Но с самого начала, с первого же слова «братья» он помрачнел.

«Он все такой же, — горестно решил Иуда. — Нет, мы не братья. Израильтяне и римляне не братья, да и между израильтянами не все братья. Саддукеи, продавшиеся Риму, деревенские старейшины, оправдывающие тиранов, — не братья нам. Ты плохо начал, сын плотника. Берегись».

Но когда он увидел, как Иисус беззлобно и с нечеловеческой мягкостью подставляет другую щеку, ему стало страшно. «Кто он? Так… так подставлять другую щеку! На это способен только ангел, только ангел… или трусливый пес». Он подскочил к Варавве и схватил его за руку как раз в тот момент, когда тот готов был обрушить ее на сына Марии.

— Не трогай его! — глухо произнес он. — Уходи!

Варавва изумленно поднял глаза на Иуду — они были из одного братства и не раз бок о бок врывались в города и деревни, чтобы расправиться с предателями Израиля. И вдруг…

— Ты, Иуда? Ты? — пробормотал Варавва.

— Да, я. Уходи!

Варавва не шелохнулся. В их братстве Иуда считался старше его, и он должен был ему повиноваться, но достоинство не позволяло ему уступить.

— Уходи! — снова приказал рыжебородый.

Головорез склонил голову и бросил на сына Марии ненавидящий взгляд.

— Ты так от меня не уйдешь! — проскрежетал он, сжимая кулаки. — Мы еще встретимся! — и, скрепя сердце, он бросил своим спутникам: — Пошли!

Солнце уже клонилось к закату. Лихорадка дня улеглась, ветер утих, озеро сверкало голубыми и розовыми красками. Несколько аистов стояли на одной ноге на мелководье, высматривая в озере добычу.

Нищие замерли в ожидании, не спуская глаз с сына Марии. Чего они ждали? Они позабыли о своем голоде и наготе, о жадности хозяев, которым не хватило великодушия оставить на своих виноградниках несколько гроздьев, чтобы скрасить их бедность. С утра они обошли все виноградники, но их корзины остались пусты. То же было и с зерном — они ходили от поля к полю с пустыми мешками, возвращаясь затемно к своим голодным детям. Но сейчас — непонятно, как и почему, — им казалось, что корзины их заполнились. Они смотрели на человека в белом и не могли заставить себя уйти. Чего они ждали? Они и сами не могли бы сказать.

Сын Марии тоже ждал, глядя на них, чувствуя, как все эти души зависят от него. Что им от него надо? Чего они жаждали? Что мог он им дать, он, у кого ничего не было? Он смотрел и смотрел на них, и вдруг мужество покинуло его — ему нестерпимо захотелось бежать, и лишь стыд удержал его. Что станет с Магдалиной, прижавшейся к его ногам? И эти тысячи глаз, с надеждой смотрящих на него, — как бросить их неутешенными? Бежать? Но куда? Господь повсюду. По своей милости Он швырял его то туда, то сюда — нет, не из милости, своей властью, своей бесконечной властью. И сын Марии вдруг ощутил, что его дом — это вся Земля, и у него нет другого дома, а человечество стало его миром, и другого мира ему не дано.

— Да свершится воля Твоя, Господи, — сказал он, склонив голову и отдаваясь на милость Божью.

Из толпы вышел старик.

— Сын Марии, мы голодны, но не хлеба просим мы у тебя. Ты беден, как и мы. Раскрой уста свои, скажи нам доброе слово, и оно насытит нас.

Старика поддержал юноша:

— Сын Марии, нас душит несправедливость, мы больше не можем выносить ее. Ты сказал, что принес нам доброе слово. Поведай же нам его, дай нам справедливость.

Сын Марии глядел на людей, и сердце его ликовало — он слышал голос, изголодавшийся по счастью, и чувствовал, что ждал этот голос долгие годы, голос, окликнувший его теперь по имени.

— Братья? — раскинув руки, произнес он. — Пошли!

И тут же, словно они тоже ждали этот голос долгие годы и наконец впервые услышали свое истинное имя, люди просияли и подхватили его крик:

— Пошли? Во имя Господа!

Сын Марии двинулся во главе, остальные за ним единым потоком. Неподалеку от озера лежал холм, еще покрытый бледной зеленью, несмотря на испепеляющий жар летнего солнца. Сейчас в вечерней прохладе он благоухал тимьяном и чабрецом. Когда-то на его вершине стоял древний языческий храм, и теперь еще разбитые резные капители колонн валялись на земле. Во время ночной ловли рыбаки часто видели там белое привидение, сидящее на мраморе, а старый Иона даже слышал однажды, как оно плакало. К этому холму и двигался — словно в полусне — сын Марии во главе огромной толпы бедняков. Саломея повернулась к своему младшему сыну.

— Возьми меня под руку. Мы тоже пойдем. — Она взяла за руку Марию. — Не плачь, Мария. Разве ты не видишь сияния вокруг головы твоего сына?

— У меня нет сына, у меня нет сына, — ответила, судорожно всхлипывая, Мария. — У всех этих нищих есть сыновья, только у меня нет ни одного. — Плача, она направилась к холму. Теперь она была уверена, что сын покинул ее навсегда. Когда она подбежала, чтобы обнять и увести его домой, он удивленно взглянул на нее, словно видел впервые; а когда она сказала: «Я — твоя мать», он осторожно отстранил ее.