— Рабби, иди сюда, ложись с нами, — зевнул Петр. — Андрей посторожит нас.

Иисус отошел от дерева.

— Петр, Иаков, Иоанн, подойдите ко мне, — голос его был полон страдания, но звучал твердо.

Петр сделал вид, что не слышит, растянулся на земле и снова зевнул, но сыновья Зеведея взяли его за руки и подняли.

— Пошли! Тебе не стыдно?

— Кто знает, что будет, — встрепенулся Петр. — Дай мне свой нож, Андрей, — подошел он к брату, после чего двинулся вслед за учителем.

Вскоре они оставили за спиной оливы и вышли на открытое пространство. Перед ними в лунном свете сиял белизной Иерусалим. Луна неподвижно висела посередине неба, будто прислушиваясь.

— Отче, — пробормотал Иисус, — Отче сущий на небесах и на земле, мир, созданный Тобой, прекрасен — и тот, что мы видим, и невидимый нам. И я не знаю — прости меня, — не знаю, Отче, который из них прекраснее, — он склонился, взял пригоршню земли и вдохнул ее запах, напоивший все его тело. Видно, поблизости росли фисташки — земля пахла смолой и медом, и он растер ее по лицу, губам, шее. — Какой аромат, — шептал он, — какая теплота и нежность, — слезы хлынули у него из глаз. Он держал землю в ладонях, не желая с ней расставаться. — Вместе, вместе мы умрем, сестра моя. Ты — моя единственная спутница.

— Я устал, — не вынес Петр. — Куда он нас ведет? Я дальше не пойду. Я ложусь здесь, — и он принялся осматриваться в поисках удобной ложбины, чтобы растянуться, но вдруг, увидев, что к ним приближается Иисус, мгновенно собрался с силами и пошел ему навстречу.

— Уже почти полночь, рабби, — промолвил Петр. — Вот хорошее местечко для ночлега.

— Дети мои, — сказал Иисус, — смертельная печаль снизошла на мою душу. Ступайте назад и ложитесь под деревьями, а я пока останусь здесь и помолюсь. Но прошу вас — не спите. Бодрствуйте сегодня и молитесь вместе со мной. Помогите мне, дети мои, помогите пережить этот трудный час, — он обратил лицо к Иерусалиму. — А теперь ступайте. Оставьте меня одного.

Ученики отошли на один бросок камня и растянулись под деревьями. Иисус упал лицом на землю, всем телом прильнув к ней. Его мысли, сердце словно и сами стали землей.

— Отче, — попросил он, — здесь мне хорошо: праху на прахе. Оставь меня здесь. Горька, ах, горька твоя чаша. Если возможно, да минет меня чаша сия, ибо нет моих сил, — он замер, прислушиваясь, словно ожидая услышать голос Отца из мрака ночи.

Иисус закрыл глаза. Кто знает — Господь милостив, — он может явиться с сострадательной улыбкой и кивнуть. И трепеща, Сын человеческий ждал, но ни звук, ни видение не коснулись его души. Он огляделся — ничего, и, испуганно вскочив, направился к ученикам, чтобы они укрепили его сердце. Все трое уже спали. Он толкнул Петра, потом Иоанна и Иакова.

— Так не могли вы один час бодрствовать со мною, — горько промолвил Иисус.

— Рабби, — ответил Петр, с трудом разлепляя веки, — душа моя готова и жаждет, но плоть слаба. Прости нас.

Иисус снова вышел на поляну и упал на камни.

— Отче, — опять вскричал он, — горька, слишком горька эта чаша. Да минет она меня!

И тут в лунном свете он увидел над собой сурового и бледного ангела — он спускался к нему, сжимая в руках горящий жезл. Испуганно Иисус припал к земле, зажмурившись.

— Так вот твой ответ, Отче? Нет у Тебя милости для меня?

Он подождал и осторожно открыл глаза — не ушел ли небесный посланник? Ангел еще больше приблизился и, протянув свой огненный жезл, коснулся им губ Иисуса. Человек закричал от боли и упал на землю.

Когда Иисус пришел в себя, луна уже исчезла, и ангел растаял в ее неверном сиянии. Вдали, на Иерусалимской дороге, маячили огни — верно, от факелов. Это за ним? Снова его охватили страх и нестерпимое желание видеть людей, слышать их голоса, касаться их, и он бегом бросился к ученикам.

Те опять заснули, их лица были спокойны. Иоанн устроился головой на плече Петра. Петр — на груди Иакова. А Иаков оперся своей черной гривой о камень. Руки у него были раскинуты, словно он обнимал всю вселенную, сквозь черные усы и бороду сверкали зубы. Видимо, ему снился хороший сон, и он улыбался. Сжалившись, Иисус не стал их будить. Бесшумно он отошел в сторону и, снова упав на землю, разрыдался.

— Отче, — произнес он так тихо, словно не хотел, чтобы Господь услышал его, — Отче, да свершится воля Твоя. Не моя, Отче, но Твоя!

Поднявшись, он снова взглянул в сторону Иерусалима. Огни приблизились. Теперь он уже различал дрожащие тени вокруг них и блеск доспехов.

— Идут… идут… — прошептал он, и колени у него подогнулись. И тут же на молодой кипарис, высившийся поблизости, опустился соловей — горлышко его набухло, и полилась песнь. Опьяненная луной, весенними запахами и теплой влажной ночью, птичка воспевала красоту мира, словно сам всемогущий Господь пел гимн сотворенной земле. Иисус поднял голову и прислушался. Неужто этот Господь птиц, земли и весны и есть Господь людей? И вдруг он почувствовал, как, откликаясь на соловьиный призыв, и в нем запела душа, восхваляя вечные муки и радости: Бога, любовь, надежду…

Иисус дрожал, а душа его пела. Он даже и не подозревал, какие богатства он хранил в себе, сколько восхитительных нераскрытых радостей. Все внутри у него расцветало. Соловей запутался в пахучих ветках и не мог, не хотел улетать. Да и куда? Зачем? Эта земля была Царствием Небесным… Но пока Иисус, зачарованный голосами весны, входил наяву в рай, вокруг послышались хриплые крики, заметалось пламя факелов, отражаясь в панцирях воинов, окруживших его, и ему показалось, что сквозь дым и блеск он различил Иуду: две сильные руки обняли его, и губы уколола рыжая борода. Он вскрикнул, и ему показалось, что сознание покинуло его, но тут же он почувствовал тяжелое дыхание Иуды рядом и услышал полный отчаяния голос:

— Радуйся, рабби!

Луна уже склонялась к бледно-голубым горам Иудеи. Поднялся холодный сырой ветер, и губы у Иисуса посинели. Невдалеке высился слепой и смертельно бледный Иерусалим. Иисус обернулся и взглянул на солдат и левитов.

— Приветствую посланников моего Господа! — промолвил он. — Идемте! — И тут он заметил Петра, который в толчее успел полоснуть ножом по уху одному из левитов. — Верни свой нож в ножны. Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут.

Иисуса схватили. Оскорбляя, оплевывая, пихая в спину, его провели через рощу, через долину Кедрона в Иерусалим к дворцу Каиафы, где должен был собраться Синедрион и вынести приговор мятежнику.

Было холодно под утро, и прислуга грелась у костров, разожженных во дворе. То и дело левиты приносили все новые и новые сведения из дворца. От обвинений, предъявленных Иисусу, волосы вставали дыбом: этот еретик произнес такие-то и такие-то кощунства против Бога Израиля, такие-то и такие-то против Закона Израиля, заявив к тому же, что собирается разрушить Святой Храм, а землю эту засеять солью!

Петр, потуже завернувшись в хламиду, проскользнул во двор. Склонив голову и протянув руки к огню, чтобы согреться, он с ужасом внимал этим вестям.

— Эй, старик, — окликнула его какая-то служанка, замедлив шаги, — что это ты прячешься? Подними-ка голову, чтобы мы взглянули на тебя. Кажется, ты был с этим еретиком.

Услышавшие ее левиты пригляделись к Петру.

— Клянусь, я его не знаю! — испуганно воскликнул Петр, поднимая руку, и бросился к воротам.

Но другая служанка, видя, что он собирается улизнуть, встала у него на дороге.

— Эй, старик, куда ты? Ты был с ним. Я видела тебя.

— Я не знаю его! — снова вскричал Петр и, оттолкнув девушку в сторону, двинулся дальше. Но тут его за плечи схватили два левита и принялись трясти.

— Твой говор выдает тебя. Ты галилеянин, один из его учеников!

— Я не знаю этого человека! — завопил Петр и грязно выругался.

И тут во дворе закричал петух. Петр застонал — он вспомнил, что говорил ему учитель: «Петр, Петр, петух не прокричит, а ты уже трижды отречешься от меня». Выйдя на улицу, апостол упал под деревья и разрыдался.