Сестры удалились в маленькую внутреннюю комнатку и улеглись рядом на жестких циновках. Мужчины тоже легли рядом, касаясь друг друга ногами. Лазарь был счастлив. Какой прекрасный дух святости и красоты заполнил весь его дом! Он дышал спокойно и глубоко и, прикасаясь к ногам Иисуса, ощущал таинственную силу, божественную мощь, поднимавшуюся и охватывавшую все его тело. Почки его перестали болеть, сердце билось без перебоев, кровь спокойно бежала от головы к ногам, омывая все его больное, желтушное тело.

«Это и есть крещение, — думал он. — Этой ночью я, сестры мои и весь дом крестились. Иордан пришел в мой дом».

Но разве могли смежить свои веки сестры! Уже много лет у них не останавливался на ночь незнакомый мужчина. Странники предпочитали ночевать в зажиточных домах и никогда не заглядывали в их убогое жилище, стоявшее на отшибе, да к тому же их больной брат был со странностями и не любил гостей. Но сегодня — какая нежданная радость! Дрожащие ноздри их вбирали в себя незнакомый запах. Каким благоуханием наполнился воздух — это был аромат не мяты и базилики, но человека, мужчины!

— Он сказал, что Господь послал его строить ковчег и обещал взять нас в него. Ты слышишь, Мария, или уже спишь?

— Я не сплю, — ответила Мария, сжимая руками свою набухшую грудь.

— Господи, — продолжила Марфа, — пусть скорее наступит конец света, чтобы мы могли взойти с ним на ковчег. Я буду прислуживать ему, и это никогда мне не надоест, а ты, Мария, будешь беседовать с ним. И этот ковчег будет плыть вечно, и я буду служить ему во веки веков, а ты во веки веков будешь сидеть у его ног. Вот таким я представляю себе рай. Ты тоже, Мария?

— Да, — ответила Мария, закрывая глаза.

Так они беседовали и вздыхали, а Иисус тем временем, все еще погруженный в глубокий сон, вдруг сел. Ему казалось, что он уже пробудился — душа и тело его были бодры, словно они только что омылись в Иордане. Тело очистилось от песков пустыни, а душа от пороков человечества и снова стала чиста и невинна. Внезапно ему почудилось, что, выйдя из Иордана, он ступает на зеленую нехоженую тропу и входит в густой сад, полный цветов и фруктов. И сам он уже был не Иисусом, сыном Марии из Назарета, но Адамом — первым созданием Божиим. Словно он только что вышел из рук Создателя, и плоть его еще не обсохла, и он ложится на траву, чтобы солнце согрело его суставы и окрасило щеки румянцем, чтобы он мог встать и идти. Он лежал, как плод, дозревая на солнце, а над ним щебетали птицы, перелетая с ветки на ветку, прогуливаясь в весенней траве. Они переговаривались между собой, рассматривая это новое создание, лежащее на траве. Каждая говорила свое, а он, все понимая, лишь радовался.

Фазан, гордо распустив свои крылья, прохаживался поблизости, кокетливо поглядывая на этого Адама, распростертого на земле, и объяснял:

— Я был курицей, но влюбился в ангела — и вот стал фазаном. Разве есть птица красивее меня? Нет!

Голубка, перелетая с дерева на дерево, вздымала головку к небесам, возвещая:

— Любовь! Любовь! Любовь!

Дрозд кричал:

— Я единственный из всех птиц пою в самые большие холода.

Ласточка:

— Если б не я, деревья никогда бы не цвели!

Петух:

А если бы не я, утро никогда бы не наступало!

Жаворонок:

— А я, вылетая приветствовать рассвет, прощаюсь всякий раз навсегда со своими детками, не зная, вернусь ли живым после своей хвалебной песни.

Соловей:

— Не смотри на меня, я в бедных одеждах. У меня тоже есть большие сверкающие крылья, но я обращаю их в песню.

И черный дрозд, спустившись к самому уху первого человека, проговорил тихо, словно доверяя ему величайший секрет:

Двери рая и ада находятся рядом — они похожи друг на друга, как две капли воды: обе зеленые, обе красивые. Берегись, Адам! Берегись! Берегись!

И тут же Иисус проснулся — песня черного дрозда все еще звучала в его душе. На улице уже рассвело.

Великие дела творятся, когда Господь соединяется с людьми. Без человека Господь никогда бы не удосужился задуматься о Своих созданиях, не смог бы в полной мере испытать Свое могущество. У Него не было бы сердца для сострадания другим, не было бы сил для зачатия добродетелей, о которых Он позабыл в свое время или не создал из страха ошибиться. Но стоило Ему дохнуть на человека, и тот обретал силу и отвагу продолжить дело творения.

Но и человек без Господа, рожденный безоружным, гонимый холодом, страхом и голодом, не выжил бы; а если и выжил, то вынужден был бы прозябать, как слизняк. Но даже если бы в результате непрестанной борьбы ему и удалось подняться на задние конечности, он никогда бы не избежал крепких, теплых и нежных объятий своей матери обезьяны…

Размышляя об этом, Иисус вдруг почувствовал глубоко, как никогда, что человек и Бог могут объединиться. Ранним утром он отправился в Иерусалим. Господь был повсюду. Он мог бы прикоснуться к Нему локтем. Они шли вместе, и у них была общая цель. Мир сбился с пути. Вместо того, чтобы восходить к Царствию Небесному, он опускался в ад. И обоим им, Господу и Сыну Божию, предстояло серьезно потрудиться, чтобы вернуть этот мир на верный путь. Вот почему Иисус так спешил. Он мерил дорогу широкими шагами, нетерпеливо ожидая встречи со Своими друзьями, чтобы они могли начать борьбу. Все подгоняло его — и солнце, поднявшееся из-за Мертвого моря, и птицы, согретые утренними лучами и распевавшие свои песни, и трепещущие листья, и сама дорога, словно катившаяся к воротам Иерусалима. Все взывало к нему: «Скорей! Скорей! Мы погибаем!»

— Я знаю, знаю, — отвечал Иисус. — Я знаю, и я иду!

Тем же утром, как только рассвело, по еще пустынным улицам Иерусалима спешили его ученики — не все вместе, а разбившись по двое — Петр с Андреем, Иаков с Иоанном и впереди одинокий Иуда. Они бежали, испуганно оглядываясь, чтобы удостовериться, что за ними не следят. Впереди высились ворота Давида. Они свернули налево по первой же улице и вбежали в таверну Симона-киринеянина.

Толстый сутулый хозяин харчевни только что встал со своей постели, устроенной из сена, и еще не совсем проснулся. Глаза его опухли, нос покраснел, так как всю ночь он пил, пел и ругался со своими гостями, угомонившись лишь под самое утро. И теперь вяло и в самом дурном расположении духа он мыл таверну, убирая остатки пиршества. Хотя он и стоял на ногах, ему казалось, что он все еще спит и что во сне убирает свое заведение с губкой в руках. И тут до его слуха вдруг донеслось прерывистое дыхание людей, вбежавших в таверну. Он обернулся: глаза его блестели, горькая складка лежала у рта, в бороде застряла шелуха от семечек тыквы.

— Черт побери, кто это там? — хрипло закричал он. — Оставьте меня в покое! Что-то вы рановато пришли пить и закусывать! Я нынче не в духе! Проваливайте!

Но собственный крик окончательно разбудил его, и понемногу он начал различать лица пришедших — своего старого приятеля Петра и остальных галилеян. Подойдя ближе, он внимательно оглядел их и разразился хохотом.

— Ба! Что за морды! Языки на плече! Вы поаккуратнее мне тут, мальчики, не наложите со страху! Ну и храбрые ребята, эти галилеяне!

— Ради Бога, Симон, ты сейчас весь город поднимешь на ноги своим криком! — ответил Петр, пытаясь заткнуть рот приятелю. — Закрой дверь! Царь казнил Иоанна Крестителя. Ты что, еще не понял? Ирод отрубил ему голову и положил ее на блюдо.

— Ну и правильно сделал! Креститель прожужжал бедняге все уши по поводу его невестки. Кому какое дело! Он же царь, пусть и делает что хочет. И к тому же — между нами, конечно, — он и мне надоел со своим «Кайтесь! Кайтесь!». Черт возьми, в конце концов я не хочу, чтобы все, кому не лень, лезли в мою жизнь!

— Но говорят, Ирод собирается казнить и всех крещеных. А мы крестились. Не понимаешь, что ли?

— А кто вас просил, болваны?! Так вам и надо!

— Но ты ведь тоже крещеный, винная бочка! — съязвил Петр. — Ты сам сказал. Что ж ты нас ругаешь?