— Далеко, покуда видит глаз, — возопил Павел, раскрывая объятия, словно желая охватить весь мир, — и еще дальше! Покуда вмещает человеческое сердце! Мир велик — слава Тебе, Господи! За землей Израиля лежит Египет, Сирия, Финикия, Малая Азия, Греция и большие богатые острова — Кипр, Родос, Крит. А дальше — Рим. А еще дальше — страна белокурых варваров. Какое счастье подняться ранним утром, когда ветер с гор или с моря дует в лицо, и нести крест, чтобы укрепить его камнями и воздвигнуть в сердцах людей, завладев миром! Какое счастье страдать, сносить побои и претерпеть смерть ради Христа! — Павел затих, приходя в себя. Невидимые толпы растаяли в воздухе. Он увидел Иисуса, который стоял, прислонившись к стене, и ошеломленно слушал его.

— Ради Христа… Не ради тебя, мастер Лазарь, но истинного Христа — моего Христа!

Не в силах более сдерживать себя, Иисус разрыдался.

— Что ты плачешь, Иисус из Назарета? — прошептал арапчонок, неслышно приблизившись к нему.

— Как можно удержаться от слез, дружок, когда знаешь единственный путь спасения человечества?

Павел сошел с настила. Его редкие волосы были мокры от пота. Он снял сандалии, вытряс из них набравшийся песок и повернулся к воротам.

— Я отряхаю пыль твоего дома со своих сандалий, — бросил он Иисусу, в растерянности стоящему посреди двора. — Прощай! Желаю сладкой пищи, хорошего вина, нежных поцелуев и многих лет жизни, мастер Лазарь! И не вздумай соваться в мои дела. А если сунешься, тебе конец — слышишь, мастер Лазарь? Конец! Но не пойми меня превратно. Я был рад повидаться с тобой. Я свободен теперь, это-то мне и было нужно — отделаться от тебя. Да, я отделался от тебя — теперь я сам себе хозяин. Прощай!

Он отодвинул засов и повернул на Иерусалимскую дорогу.

— Как он спешит! — выйдя за ворота и гневно глядя ему вслед, промолвил арапчонок. — Бежит, как оголодавший волк, намеревающийся сожрать весь мир!

Он обернулся было к Иисусу, чтобы вернуть его к делам, разогнать опасное настроение, удручающее его, но тот уже стоял посередине дороги, с болью и страстью глядя вслед удалявшемуся апостолу. Страшные воспоминания и надежды, которые уже совсем стерлись в его памяти, снова обрели былую яркость.

— Иисус! Иисус из Назарета! — испуганно схватил его за руку арапчонок. — Твой разум мутится. Куда ты смотришь? Идем в дом!

Но Иисус, побледнев и не говоря ни слова, лишь стряхнул прочь руку ангела.

— Пошли домой! — гневно повторил тот. — Лучше послушайся — ты ведь хорошо знаешь, кто я такой.

— Оставь меня в покое! — крикнул Иисус, не спуская взгляда с Павла, который уже исчез за горизонтом.

— Может, ты хочешь пойти с ним?

— Оставь меня! — снова закричал Иисус. Внезапный озноб охватил его — зубы стучали.

— Мария! Марфа! — закричал арапчонок и обхватил Иисуса за пояс, чтобы он не убежал.

Женщины прибежали на зов с толпой ребятишек. Из ближайших домов начали выходить соседи, обступая Иисуса, стоявшего посередине дороги с бледным, как полотно, лицом. И вдруг веки его опустились, и он мягко повалился на землю.

Он почувствовал, как его подняли, отнесли в постель, растерли виски, он уловил запах розового уксуса. Наконец Иисус открыл глаза и, увидев своих жен, улыбнулся, потом перевел взгляд на арапчонка и, вцепившись в его руку, сказал:

— Крепче держи меня! Не отпускай меня! Мне хорошо здесь.

Иисус сидел у себя во дворе под старой виноградной лозой, седая борода ниспадала на его обнаженную грудь. Была Пасха. Он только что вымылся, умастил волосы, бороду и подмышки и переоделся в чистое. Дверь в дом была закрыта, он был один. Его жены, дети и внуки шумели в задней части дома; арапчонок, который еще на рассвете залез на карниз, сердито смотрел в сторону Иерусалима и молчал.

Иисус глядел на свои руки. Они загрубели и сморщились. На них выступили синие высохшие вены, а рубцы от старых таинственных ран на ладонях начали бледнеть и исчезать. Он покачал своей седой головой и вздохнул.

— Как быстро прошло время, как я постарел. И не только я, но и мои жены, и деревья в моем дворе, и двери, и окна, и камни, по которым я хожу.

Он испуганно закрыл глаза и почувствовал, как время, словно вода, струится сквозь его голову вниз, сквозь шею, омывая грудь, живот и бедра, и, наконец, вытекает в землю через пятки.

Во дворе раздались шаги, и он, вздрогнув, очнулся. Это была Мария. Увидев, что он поглощен своими мыслями, она тихо подошла и села у его ног. Иисус положил руку ей на голову, на ее когда-то жгуче-черные волосы, которые теперь, как и его собственные, стали седыми. Его охватила необъятная нежность. «В моих руках она поседела, — подумал он, — в моих руках…»

Он наклонился и заговорил с ней:

— Помнишь ли ты, Мария, помнишь ли ты, сколько раз прилетали ласточки с тех пор, как я хозяином перешагнул порог твоего дома, с тех пор, как я стал твоим мужем? Сколько раз мы вместе сеяли, жали, делали вино и собирали оливки? Твои волосы стали седыми, Мария. Поседела и наша стойкая Марфа.

— Да, милый, мы стали седыми, — ответила Мария. — Годы проходят. Мы посадили виноград, в тени которого сейчас сидим, в тот год, когда приходил этот проклятый горбун, так тебя напугавший. Помнишь? Сколько лет мы уже снимаем с него виноград.

Арапчонок бесшумно соскользнул вниз с крыши и оказался перед ними. Мария поднялась и ушла. Она не любила этого странного приемыша. Он не рос и не старел; он был не человеком, а духом, злым духом, который, однажды войдя, уже не покидал дом. Она не любила его насмешливых глаз, не любила его тайных бесед по ночам с Иисусом. Осклабясь, арапчонок подошел еще ближе.

— Иисус из Назарета, — вкрадчиво произнес он, поблескивая острыми белыми зубками, — близится конец.

— Какой конец? — спросил Иисус.

Арапчонок прижал палец к губам.

— Конец близок, — повторил он и уселся на корточки напротив Иисуса, насмешливо поглядывая на него.

— Ты уходишь? — спросил Иисус и внезапно почувствовал странную радость и облегчение.

— Да, конец. Почему ты улыбаешься, Иисус из Назарета?

— Счастливого пути. Ты дал мне то, что я хотел, ты мне больше не нужен.

— Так ты со мной прощаешься? Какой ты неблагодарный. Все эти годы я трудился ради тебя, чтобы дать тебе радость, которой тебе так не хватало. И что, все задаром?

— Если ты хотел умастить меня, как пчелу, медом, тебе это не удалось. Я съел весь мед, который хотел, который хватило сил съесть, но не запачкал крыльев.

— Каких крыльев, пророк?

— Свою душу.

Арапчонок злорадно рассмеялся.

— Несчастный, ты думаешь, у тебя есть душа?

— Есть. И ей не нужны ангелы-хранители — она свободна.

— Предатель! — взревел арапчонок, придя в неописуемую ярость. И, вырвав один из камней, которыми был вымощен двор, он растер его руками в песок и рассеял прах вокруг себя.

— Ну, что ж, посмотрим, — и, выругавшись, он двинулся вон.

С дороги донеслись крики, рыдания, ржание лошадей… Толпы бегущих людей вдруг заполонили все вокруг.

— Иерусалим горит! Иерусалим взят! Мы погибли! — раздавалось отовсюду.

Уже много месяцев римляне осаждали восставший город, но израильтяне верили в Яхве. Они не боялись. Священный город не мог сгореть, священный город не знал страха — у каждых ворот стояло по ангелу с мечом. А теперь…

Выскочившие на улицу женщины кричали и рвали на себе волосы. Мужчины раздирали на себе одежду и взывали к Господу. Иисус поднялся, взял за руки Марию и Марфу, ввел их в дом и затворил дверь.

— Что вы плачете? Зачем сопротивляетесь воле Господа? Послушайте, что я скажу вам, и не бойтесь. Время — это огонь, возлюбленные жены. Время — это огонь, а вертел в руках Господа. Каждый год он зажаривает по пасхальному агнцу. И в этом году пасхальный агнец — Иерусалим, в будущем году это будет Рим, потом…

— Замолчи, Лазарь! — вскричала Мария. — Ты забываешь, что мы — слабые женщины.