Симеон тяжело оперся на посох и встал.

— Мария, если Господь будет слушать матерей, мы все погрязнем в трясине благополучия и легкомыслия, — и он повернулся к брату.

Мутный неподвижный взгляд Иосифа был устремлен в пустоту, он продолжал ворочать языком, все так же пытаясь заговорить.

Мария покачала головой.

— Он старается с утра до вечера и все ничего не получается. — Она утерла свисавшие с подбородка мужа слюни.

Старик уже собирался попрощаться с Марией, когда дверь отворилась и на пороге появился Иисус с сияющим в темноте лицом. Вокруг головы его был повязан окровавленный платок, мрак скрывал все еще бегущие по щекам слезы. Он переступил через порог и взглянул на мать, дядю, отца, сидящего у стены. Мария стала суетливо зажигать лампу, но раввин остановил ее.

— Постой. Я хочу поговорить с ним, — и, собравшись с духом, он подошел к Иисусу.

— Иисус, — мягко начал старик, понизив голос, чтобы их никто не мог услышать. — Иисус, дитя мое, как долго ты будешь сопротивляться Ему?

И тут весь дом вздрогнул от жуткого крика:

— До самой смерти!

И, словно последние силы покинули его с этим криком, сын Марии рухнул у стены. Раввин было нагнулся к нему, чтобы спросить что-то еще, но его отбросило в сторону — ему показалось, что полыхающий огонь опалил ему лицо. «Повсюду вокруг Иисуса Бог, — подумал старик. — Да, вокруг него Бог, и Он никого не подпускает. Мне лучше уйти».

И, погрузившись в глубокие размышления, Симеон вышел. Дверь за ним затворилась, но Мария все не решалась зажечь лампу. Стоя посреди своего дома, она прислушивалась к квохтанью своего мужа и прерывистому дыханию сына, лежавшего на полу и хрипевшего, словно его кто-то душил. Но кто? Несчастная мать в который раз вопрошала Господа, молила его: «Я ведь мать его, неужели Тебе не жаль меня?!» — но ответа ей не было.

И пока она так стояла, безмолвная, точно окаменев, чувствуя биение каждой жилки в своем теле, дикий торжествующий крик потряс дом. Наконец парализованный язык обрел свободу, и из искаженного рта вылилось все слово, целиком — слог за слогом.

— А-до-най! — отдалось эхом по всему дому. И как только замер последний отзвук, Иосиф, словно мертвый, провалился в глубокий сон.

Мария заставила себя зажечь лампу. Котел кипел. Подойдя к очагу, она опустилась на колени, отодвинула крышку и попробовала — не надо ли добавить воды или щепотку соли.

Небо окрасилось бледно-голубым. Назарет спал и видел сны. Утренняя звезда отсчитывала часы. Лимоны и финиковые пальмы все еще кутались в розоватую дымку. Стояла мертвая тишина…

Сын Марии отворил дверь. Глубокие тени легли вокруг его глаз, но рука была тверда. Он распахнул дверь и, не закрывая ее, не оглядываясь ни на мать, ни на отца, покинул навсегда отчий дом. Он сделал шаг, два и замер — за спиной послышалась тяжелая поступь. Оглянулся — никого. Он потуже затянул утыканный гвоздями кожаный ремень, повязал вокруг головы испачканную кровью зелота повязку и начал спускаться узкими кривыми улочками. Заунывно пролаяла собака; над его головой бесшумно скользнула сова, почувствовавшая приближение дня. Он поспешно миновал еще запертые дома и вышел в сады. Защебетали первые птицы. На одном из огородов старик крутил ворот оросительного колодца, качал воду, — день начинался.

Перед Иисусом лежал долгий путь, на который он вступил без сандалий, посоха и кошеля. Перед ним лежали Кана, Тивериада, Магдала и Капернаум, ему предстояло обогнуть Генисаретское озеро, после чего вступить в пустыню. Он знал, что там находится община простых и праведных людей: они носили белые одежды, не ели мяса, не пили вина и не прикасались к женщинам, — единственное, чем они занимались, так это молитвами. Они были искушенными знахарями и знали свойства трав, известны им были и тайные чары, изгоняющие бесов. Сколько раз его дядя, раввин, глубоко вздыхая, рассказывал ему об этой общине! Он провел там одиннадцать лет, славя Господа и излечивая людей. Но увы! Однажды им овладел искуситель (он ведь тоже всемогущ), Симеон повстречал женщину, оставил святую жизнь, снял белую одежду, женился и родил Магдалину. И поделом ему! Господь по заслугам наказал отступника…

— Туда я и пойду, — пробормотал сын Марии, ускоряя шаг. — Там я и спрячусь.

Какая радость пела в его душе! С двенадцати лет он мечтал уйти из дома, сбежать от родителей, позабыть прошлое, покончить с матушкиными нравоучениями, не слышать больше стонов отца, избавиться от ежедневных мелких забот, убивающих душу; сколько лет мечтал он стряхнуть со своих ног обыденность, как пыль, и обрести мир и покой в пустыне! И сегодня, наконец, он сразу порвал со всем, вырвался из круговерти человеческой жизни и отдался Господу душой и телом. Он обрел спасение!

Его бледное изможденное лицо сияло. Может, все эти годы Господь мучил и терзал его именно затем, чтобы наставить на путь, который он выбрал теперь добровольно и без принуждения. Не значило ли это, что его желания наконец совпали с намерениями Господа? И разве не это было величайшим и труднейшим предназначением человека? Разве не обещало это величайшее счастье? Огромное облегчение охватило его душу — конец борьбе, конец сопротивлению. Наконец-то Господь снизошел к нему, полный сострадания, овеяв его сердце, словно прохладный ветерок.

— Пойдем! — сказал Он.

Иисус открыл дверь, обретя свободу и счастье.

— И все это мне, о Господи! — прошептал он и, высоко подняв голову, запел гимн избавления: — Бог нам прибежище и сила…

Он не мог сдержать радость, она выплескивалась наружу. Он шел в нежном свете зари мимо оливковых рощ, виноградников, пшеничных полей, и псалом радости, вырываясь из его сердца, летел к самому небу. Но вдруг сердце его замерло, и он резко остановился — сзади отчетливо послышался звук бегущих босых ног. Он прислушался — бегущий тоже остановился.

— Я знаю, кто это, — дрожа прошептал Иисус. — Знаю…

Он набрался мужества и круто повернулся, чтобы проверить свои подозрения… Никого!

Небо на востоке окрасилось в пурпурный цвет. Налившиеся спелостью колосья стояли, неподвижно склонившись в ожидании серпа. Ни единой души не было видно в долине — ни зверя, ни человека. И лишь в Назарете начала уже пробуждаться жизнь — из нескольких труб поднимался дымок — женщины просыпались.

Это придало ему бодрости. «Главное — не терять времени. Надо бежать изо всех сил, обогнуть холм — тогда оно отстанет». — И он побежал.

Пшеница была здесь в человеческий рост. Долины Галилеи были самыми плодородными в Палестине. В отдалении поскрипывала повозка, запряженная быками. С земли поднимались ослы, отряхивали пыль, нюхали воздух и ревели, задрав хвосты. До него доносился смех и гомон женских голосов. Молниями блеснули первые серпы — жницы вышли в поле, и солнце, заметив их, бросало свои лучи на их обнаженные руки, шеи, плечи.

— Эй ты, за кем бежишь? — смеялись они, видя сына Марии. — Или от кого убегаешь?

Но когда он приблизился, и они, рассмотрев, узнали его, шутливые замечания замерли на их устах и они сбились в кучку:

— Римский прихвостень! Будь ты проклят! Я видела, как он вчера распинал…

— Посмотрите на этот кровавый платок!

— Это он получил, когда делили вещи распятого. Да падет кровь невинного на его голову!

Они поспешно вернулись к работе, но теперь смех застревал у них в горле, и они умолкли.

Миновав их, сын Марии пересек пшеничные поля и добрался до виноградников, покрывавших покатые склоны горы. Заметив фиговое дерево, он остановился, чтобы подобрать листик. Ему очень нравился запах фиговых листьев, он напоминал ему запах человеческих подмышек. Когда он был маленьким, он любил закрывать глаза, нюхать фиговые листья и представлять себе, что он лежит у материнской груди и сосет молоко… Но стоило ему остановиться и протянуть руку за листом, и его прошиб холодный пот, — он отчетливо услышал, как останавливается существо, бегущее за ним. Волосы его встали дыбом, протянутая рука замерла — он оглянулся: никого. Кроме Бога. Земля была еще влажной, и листья вымокли, по коре дерева ползала бабочка, пытаясь раскрыть свои покрытые росой крылья.