— Рабби, — ответил Матфей, — только что, когда мы все вместе возвращались, у ворот Иерусалима нас нагнал центурион Руфус. «Стойте! — закричал он. — У меня есть распоряжение относительно вас!» Мы замерли от страха. Но Иисус спокойно протянул руку римлянину. «Рад тебя видеть, друг, — промолвил он, — что тебе от меня надо?» — «Это не мне надо, — ответил Руфус, — тебя хочет видеть Пилат. Будь добр, пойдем со мной». — «Иду», — спокойно ответил Иисус и повернул обратно. Тут мы все бросились к нему. «Рабби, куда ты идешь? — закричали мы. — Мы не оставим тебя!» Но центурион встал между нами и сказал: «Не бойтесь! Даю вам слово, ничего дурного с ним не будет». — «Идите, — сказал нам учитель, — не бойтесь. Час еще не пришел». — «Я пойду с тобой, учитель, — вызвался Иуда, — я не брошу тебя». — «Пойдем, — сказал учитель, — я тоже не оставлю тебя». И все они направились к дворцу Пилата — впереди Иисус с Руфусом, и Иуда сзади, как верный пес.

Пока Матфей рассказывал, ученики молча приблизились и опустились на пол.

— Лица ваши тревожны, — промолвил Симеон. — Вы что-то скрываете от нас.

— Нас другое волнует, Симеон, другое… — пробормотал Петр и снова умолк.

Оказалось, что по дороге назад их обуяли демоны гордыни. Начались воскрешения из мертвых — День Господа, судя по всему, приближался, учитель скоро займет свой престол. Значит, пришло время и им делить должности. Тут-то между ними и начался спор.

— Я воссяду от него по правую руку — он любит меня больше всех.

— Нет, меня! Меня! — закричали все наперебой.

— Меня!

— Меня!

— Я первым назвал его «рабби»! — заявил Андрей.

— А мне он чаще снится, чем тебе! — возразил Петр.

— А меня он называет «возлюбленный»! — промолвил Иоанн.

— И меня!

— И меня!

— А ну-ка, замолчите, все вы! — вскипел Петр. — Разве не мне он сказал намедни: «Петр, ты та скала, на которой я возведу Новый Иерусалим»?

— Он не говорил «Новый Иерусалим»! У меня здесь записаны его точные слова! — воскликнул Матфей, похлопывая по своему свитку.

— А что же он мне сказал, писака? Я слышал это! — в раздражении вскричал Петр.

— Он сказал: «Ты — Петр, и на этом камне я построю свою церковь». «Свою церковь», а не «Иерусалим» — это большая разница!

— А что он мне еще обещал? — закричал Петр. — Что ты остановился? Тебе не выгодно продолжать дальше, да? Что насчет ключей? Ну, говори же!

Матфей неохотно достал свиток, раскрыл его и прочел:

— «И тебе я вручу ключи от Царствия Небесного…»

— Продолжай! Продолжай! — торжествующе воскликнул Петр.

Матфей сглотнул слюну и продолжил:

— «И то, что завяжешь ты на земле, то завяжется на небесах, а что развяжешь, то развяжется…» Все!

— Это что вам, пустяки? Я — слушайте вы все! — держу ключи, я закрываю и открываю врата рая! Захочу — впущу вас, не захочу — не впущу!

К этому времени ученики совсем уже распалились и наверняка перешли бы к драке, если бы не достигли Вифании. Тут, устыдившись жителей деревни, они проглотили свои обиды, но на лицах их все еще был написан гнев.

Между тем Иисус шел с центурионом, а за ними по пятам — верный Иуда. Они углубились в узкие кривые улочки Иерусалима и двинулись по направлению к Храму, за которым высилась цитадель с дворцом Понтия Пилата.

Центурион прервал молчание.

— Галилеянин, — промолвил он, — моя дочь прекрасно себя чувствует и все время вспоминает тебя. Всякий раз, как ей становится известно, что ты собираешься говорить, она старается убежать из дома, чтобы послушать тебя. Сегодня мне пришлось держать ее за руку — мы вместе слушали тебя у Храма, и она хотела броситься целовать тебе ноги.

— Почему же ты ей не позволил? — спросил Иисус. — Одного мгновения довольно, чтобы спасти душу человеческую. Почему же ты лишил ее этого мгновения?

«Римлянка, целующая ноги иудея!» — с содроганием подумал Руфус, но ничего не сказал и принялся разгонять встречную толпу коротким кнутовищем. Стояла почти летняя жара, голова кружилась, воздух гудел от жужжания мух. Тошнота подкатывала к горлу центуриона, когда он вдыхал этот иудейский воздух. Уже много лет он жил в Палестине, но так и не мог привыкнуть к евреям… Придя на базарную площадь, прикрытую соломенными навесами, где было прохладнее, они сбавили шаг.

— Как ты можешь говорить с этой сворой собак? — спросил центурион.

Иисус вспыхнул.

— Они не собаки. Это души, Божьи искры. Господь — это исполинское пламя, центурион, и каждая душа, каждая искра Его должна быть уважаема тобой.

— Я — римлянин, — ответил Руфус, — и мой Бог — Рим. Он прокладывает дороги, строит дома, проводит воду в города, облачается в доспехи и ведет войны. Он наш вождь, мы его солдаты. Душа и тело, о которых ты говоришь, для нас одно и то же, и превыше всего — величие Рима. Когда мы умираем, с нами вместе умирают и плоть наша и душа, зато после нас остаются наши сыновья. Это мы и называем бессмертием. Прости, но то, что ты говоришь о Царствии Небесном, кажется нам просто сказкой, — он помолчал и продолжил: — Мы, римляне, рождены, чтобы управлять народами, а управлять при помощи любви невозможно.

— Любовь не безоружна, — промолвил Иисус, глядя в холодные голубые глаза центуриона, на его свежевыбритые щеки и крепкие короткопалые руки. — Любовь тоже воюет и идет на приступ.

— Тогда это не любовь, — возразил центурион.

Иисус опустил голову. «Мне нужны новые мехи, чтобы влить в них новое вино, — подумал он. — Новые мехи, новые слова…»

Наконец они добрались. Перед ними высилась крепость, а за ее стенами дворец, охранявшие свое сокровище — надменного римского наместника Понтия Пилата. Он до такой степени презирал народ Израиля, что всякий раз, когда ему приходилось просто проходить по улицам Иерусалима или разговаривать с евреями, он прижимал к носу надушенный платок. Он не верил ни в богов, ни в людей. На шее на тонкой золотой цепочке он постоянно носил остро отточенное лезвие, чтобы вскрыть себе вены, когда устанет от еды, питья и власти или когда цезарь сместит его. Он не раз слышал, как иудеи до хрипоты призывали Мессию прийти и спасти их, но лишь смеялся над этим. Тогда он говорил своей жене, указывая на отточенное лезвие: «Вот мой Мессия, мой освободитель». Но жена, не отвечая ему, лишь отворачивалась.

Иисус остановился перед огромными воротами цитадели.

— Центурион, ты мой должник. Помнишь ли ты это? Пришло время попросить тебя об услуге.

— Иисус из Назарета, тебе я обязан всем счастьем своей жизни, — ответил Руфус. — Говори. Я сделаю, что смогу.

— Если меня схватят, посадят в тюрьму, будут убивать меня, не предпринимай ничего, чтобы спасти меня. Даешь ли ты мне слово?

Они вошли в ворота, и стражники подняли правую руку, приветствуя центуриона.

— И эта та услуга, о которой ты меня просишь? — изумился центурион. — Нет, я не понимаю вас, евреев.

Перед дверями Пилата стояли два исполинских стражника-негра.

— Да, это услуга, центурион, — повторил Иисус. — Даешь ли ты мне слово?

Руфус кивнул неграм, чтобы те открыли дверь.

Пилат читал, сидя в высоком кресле, украшенном массивными, вырезанными из дерева орлами. Немолодое, чисто выбритое лицо с низким лбом и узкими тонкими губами наместника было надменно и спокойно. Он поднял свои серые глаза и взглянул на стоящего перед ним Иисуса.

— Ты Иисус из Назарета, царь Иудейский? — насмешливо процедил Пилат, прижимая к носу свой надушенный платок.

— Я не царь, — ответил Иисус.

— Как? Разве ты не Мессия, которого ждут твои соплеменники уже столько веков — ждут, чтобы он освободил их, воссел на престол Израиля и изгнал нас, римлян? Что же ты говоришь, что ты не царь?

— Царство мое не здесь, не на Земле.

— Где же тогда? На воде? В воздухе? — рассмеялся Пилат.

— На небесах, — спокойно ответил Иисус.

— Отлично! Небеса можешь взять в подарок, только не трогай Землю. — Он снял с большого пальца массивное кольцо и, подняв его к свету, взглянул на красный камень, на котором были выгравированы череп и слова: «Ешь, пей и веселись, ибо завтра умрешь». — Я не люблю иудеев. Они никогда не моются, и Бог их такой же — длинноволосый, грязный, хвастливый, жадный и злопамятный, как верблюд.