Вынув флакон из-под подушки, Магдалина спрятала его за пазуху и разрыдалась. Она сидела, раскачиваясь, словно баюкая свое дитя, и приглушенно, чтобы ее не услышали, всхлипывала. Потом, выплакавшись, она утерла глаза, вышла из комнаты и пала к ногам Иисуса. Не успел он склониться, чтобы поднять ее, как она открыла сосуд, и благоуханная мирра потеют по святым ногам. Слезы снова хлынули из ее глаз, и, распустив свои волосы, она обтерла ими умащенные ноги. Остатки душистой влаги Магдалина вылила на голову Иисуса, снова опустилась на колени и принялась целовать его ноги.

Ученики с раздражением смотрели на это.

— Стыд и срам попусту тратить такую драгоценность, — проговорил торговец Фома. — Если б мы это продали, можно было бы накормить кучу бедняков.

— Или раздать сиротам, — добавил Нафанаил.

— Купить овец, — вставил Филипп.

— Это дурной знак, — вздохнул Иоанн. — Такими благовониями умащаются трупы князей. Зачем ты это сделала, Мария? Смерть почует свой любимый запах и придет…

— Бедняки будут всегда, — улыбнулся Иисус, — но не всегда буду я с вами. А посему не так уж страшно, что на меня истратили сосуд мирры. Бывают минуты, когда расточительность восходит на небеса и делит престол со своим высоким братом Благородством. И ты, возлюбленный Иоанн, не печалься. Смерть может прийти всегда. Так лучше к ее приходу умастить волосы.

Дом благоухал, как гробница богача. Вставший в дверях Иуда с удивлением взглянул на Иисуса. Неужто он раскрыл тайну ученикам? И теперь они умащивали идущего на смерть погребальными благовониями?

— Иуда, брат мой, — улыбнулся Иисус, — ласточка в воздухе летит быстрее, чем скачет олень по земле, а еще скорее ласточки летит мысль человеческая, а быстрее мысли человеческой лишь женское сердце, — и глазами он указал на Магдалину.

— Мы столько всего наговорили, что позабыли о самом главном, — вмешался Петр. — Рабби, где в Иерусалиме мы будем встречать Пасху? Не пойти ли в таверну к Симону?

— Господь задумал иначе, — ответил Иисус. — Вставай, Петр. Бери Иоанна и ступайте в Иерусалим. Там вы встретите человека с кувшином на плече. Следуйте за ним. Он войдет в дом, войдите и вы и скажите хозяину: «Наш учитель приветствует тебя и спрашивает, где накрыт стол, чтоб он мог провести пасхальную вечерю со своими учениками?» А он ответит: «Передайте поклоны своему учителю. Все готово. Мы ждем его».

Ученики, словно дети, широко раскрыв глаза, смотрели друг на друга.

— Ты не шутишь, сын Давида? — спросил Петр. — Все готово? Агнец, вертел, вино — все-все?

— Все, — ответил Иисус. — Ступайте. И веруйте. Это мы сидим здесь и беседуем, но Господь не дремлет. Он трудится на благо людей.

Из дальнего угла раздался слабый хрип, и все, устыдившись, обернулись. Все это время они даже и не вспоминали о том, что старик Симеон был в предсмертной агонии! Магдалина бросилась к отцу, за ней вскочили остальные женщины. Ученики столпились у постели. Иисус приложил ладонь к ледяным губам умирающего. Старый раввин открыл глаза и, увидев его, улыбнулся, потом пошевелил рукой, делая знак остальным удалиться. Когда они остались одни, Иисус склонившись, поцеловал его в уста, глаза и лоб, и старик просиял, не сводя с него глаз.

— Я снова видел вас троих — Илию, Моисея и тебя. Теперь я уверен… я ухожу!

— Да благословит тебя Господь, Симеон. Доволен ли ты?

— Да. Позволь мне поцеловать твою руку, — он надолго припал к руке своими ледяными губами. С восторгом он посмотрел на Иисуса, прощаясь с ним.

— Когда ты придешь — туда, наверх? — промолвил раввин через мгновение.

— Завтра, в Пасху. Скоро увидимся, отец!

Старый Симеон скрестил на груди руки и прошептал:

— Отпусти раба своего, Господи. Глаза мои видели Спасителя!

Ослепительно красное солнце опустилось к горизонту, а на востоке уже появилось бледно-голубое сияние — еще немного, и там появится огромная и безмолвная пасхальная луна. Последние закатные лучи косо падали на худое лицо Иисуса, выхватывали лица учеников, добираясь до угла, ласкали спокойное и счастливое, теперь уже отошедшее в вечность лицо старого Симеона. Мария сидела за своей пряжей в глубокой тени, и никто не видел слез, тихо струившихся по ее щекам и подбородку на так и не сотканный и не сшитый плащ. Дом все еще благоухал.

Чем больше вечерело, тем сильнее сжималось у всех сердце. Внезапно в раскрытое окно стремительно влетела ласточка, трижды сделала круг над их головами, радостно пискнула и, мелькнув в лучах уходящего солнца, исчезла — только они и видели ее белую грудку и острые крылья.

— Пришло время, — промолвил Иисус и поднялся, словно только и ждал этого знамения. Медленно и жадно оглядел он дом — очаг, посуду, лампаду, кувшин с водой, пряжу; потом перевел взгляд на женщин — старую Саломею, Марфу, Магдалину и Марию, и наконец, на побелевшего старика, который вступил уже в жизнь вечную.

— Прощайте, — помахал он обеими руками. Ни одной из трех молодых женщин не хватило сил ответить, лишь старая Саломея промолвила:

— Не смотри на нас так, дитя мое. Ты словно прощаешься с нами навсегда.

— Прощайте, — повторил Иисус и, приблизившись к женщинам, положил руку сначала на голову Марфы, потом Магдалины. Мария, бросив свою работу, подошла ближе и тоже опустила голову. Им казалось, что он, благословляя каждую из них, словно собирается взять их с собой — навсегда. И вдруг, не сговариваясь, все трое начали погребальную песнь.

Иисус вышел во двор, ученики последовали за ним. Во дворе над колодцем расцвела жимолость, и теперь, вечером, аромат ее разлился в воздухе. Иисус сорвал цветок и сжал его губами. «Дай, Господи, мне сил сохранить этот нежный росток, пронеся его сквозь муки распятия», — прошептал про себя Иисус. Перед тем, как выйти на улицу, он еще раз остановился и, подняв руку, воскликнул:

— Прощайте, жены!

Ему никто не ответил, плач во дворе усилился. Иисус двинулся вперед к Иерусалиму. Солнце уже опустилось за Иудейские горы, из-за гор Моава поднялась полная луна. На мгновение два небесных светила замерли, вглядываясь в лики друг друга, и тут же тронулись дальше — одно вверх, другое — вниз.

Иисус кивнул шедшему рядом Иуде — им было о чем поговорить, и они зашептались. То Иисус, то Иуда опускали головы, задумываясь над ответом и взвешивая каждое слово, словно они были золотыми.

— Прости меня, Иуда, брат мой, — промолвил Иисус, — но это необходимо.

— Я же уже спрашивал тебя, рабби, нет ли другого пути?

— Нет, Иуда, брат мой. Я бы тоже предпочел другой путь; до сегодняшнего дня я ждал и надеялся, но — напрасно. Нет, другого пути нет. Настал конец света — конец мира. Этот мир — царство дьявола — будет уничтожен, только тогда наступит Царствие Небесное. Я принесу его. Как? Своей смертью. Другого пути нет. Не дрожи, Иуда, брат мой. Через три дня я восстану из гроба.

— Ты говоришь это только для того, чтобы успокоить меня, чтобы я предал тебя, и сердце мое не разорвалось. Ты говоришь — я выдержу, ты хочешь придать мне сил. Нет, чем ближе час… нет, Иисус, я не вынесу!

— Вынесешь, Иуда, брат мой. Господь придаст тебе сил столько, сколько потребуется. Это необходимо, необходимо, чтобы я был казнен, а ты предал меня. Мы оба должны спасти мир. Помоги мне.

Иуда опустил голову.

— А ты бы предал своего учителя?

Иисус надолго задумался.

— Нет, боюсь, я не смог бы. Потому Господь и сжалился надо мной и поручил мне более легкое дело — быть распятым, — и, взяв Иуду под руку, он продолжил уговоры: — Не бросай меня. Помоги мне. Разве ты не говорил с первосвященником Каиафой? Ведь служители Храма уже готовы и вооружены, чтобы схватить меня? Ведь все устроилось, как мы и договаривались, Иуда. Так отпразднуем же сегодня вместе Пасху, а потом я дам тебе знак, и ты приведешь их. Впереди лишь три черных дня — они промелькнут, как молния, а на третий день, в воскресение, мы возликуем и обнимемся снова!