Прислонившись к косяку, мать вспоминала счастливый сон и вздыхала. Какими надеждами одаривал ее этот единственный сын! Какую чудесную жизнь предсказывали ему знамения! Разве не сам старый раввин, глядя на него, раскрыл Священное Писание и читал пророчества над его маленькой головкой, рассматривая его грудь, глаза, даже пятки в поисках божьего знака? Но увы! Время шло, и ее мечты таяли. Сын выбрал дурной путь, путь, уводящий его все дальше и дальше от людей.

Она поплотнее завернулась в платок и закрыла дверь. Она шла посмотреть на казнь — надо же было чем-то заполнить время.

Мать шла все быстрее и быстрее, чтобы догнать толпу и смешаться с нею. Она слышала впереди крики женщин, голоса мужчин — босых, с немытыми телами и грязными спутанными волосами, разгоряченных и дрожащих от возбуждения, — каждый из них прятал на груди нож. За ними шли старики и увечные. Земля дрожала под ногами людей, вздымавших столбы пыли. В воздухе стояла невыносимая вонь. Солнце уже входило в зенит.

Одна из старух, оглянувшись, заметила Марию и выругалась. Две ее соседки тут же обернулись и сплюнули, чтобы уберечь себя от дурного предзнаменования. Молодая женщина, только что вышедшая замуж, с трепетом подхватила свою юбку, чтобы мать Иисуса не коснулась ее. Мария вздохнула и поплотнее закуталась в свой платок, так что остались видны лишь укоризненно смотрящие глаза. Она торопливо шла, спотыкаясь, спеша слиться с толпой и затеряться в ней. Повсюду вокруг раздавались шепотки, но она, скрепя сердце, шла все дальше и дальше, не обращая на них внимания. «До чего дошел мой сын, — думала она, — мой сын, мой любимый!» И закусив ткань платка, чтобы не разрыдаться, продолжила свой путь.

Позади начал нарастать гул: мужчины, улучив момент, проталкивались вперед, чтобы занять место во главе процессии. Они приближались к цитадели, где содержался зелот, — надо было выламывать двери и освобождать его. Мария посторонилась и встала в дверном проеме какого-то дома: перед ней мелькали распущенные сальные волосы и бороды, пена кипела у ртов, старый раввин размахивал руками и указывал на небеса, сидя на плечах какого-то звероподобного верзилы. Он что-то кричал. Мария прислушалась:

— Дети мои, верьте в народ Израиля. Вперед, все вместе! Не бойтесь, Рим горит! Бог уничтожит его и сотрет с лица земли! Вспомните Маккавеев[6], изгнавших и опозоривших всемогущих греков! Так мы изгоним и опозорим римлян! Бог один, и Он с нами!

Охваченный неземным восторгом, старый раввин воздел тонкие руки, изгибаясь в странном подобии танца на широких плечах своего носильщика. Посты, молитвы и неосуществившиеся надежды иссушили плоть старика, но дух его еще был силен. Огромный горец нес его как знамя.

— Эй, не урони его, Варавва! — кричали вокруг.

Но Варавва продолжал невозмутимо идти вперед.

Люди взывали к Богу, и, казалось, воздух над их головами вот-вот воспламенится, чтобы соединить небо и землю огненными языками. Рассудок мутился: здешний мир камней и живой плоти таял, терял свои очертания, и вместо него возникал другой — мир огня и ангелов.

Пламенный порыв охватил и Иуду. Он стащил старого раввина с плеч Вараввы, водрузил на собственные и заревел:

— Сегодня! Не завтра, но сегодня!

И священник, словно воспрянув от его крика, запел псалом победы. Его высокий голос дрожал и срывался, но после первых же слов его подхватила вся толпа:

Но пока они пели, побеждая в мечтах врагов, перед ними выросла настоящая цитадель противника, расположенная в самом сердце Назарета: это была четырехугольная, прочно сложенная крепость, каждый угол которой венчала башня с огромным бронзовым орлом. Каждая пядь земли, окруженной этими стенами, была пристанищем дьявола. Еще выше, над башнями, на флагштоках реяли желто-черные римские знамена, под которыми стоял кровавый центурион Назарета Руфус со всем своим войском. Ниже располагались его лошади, собаки, верблюды, рабы; и совсем внизу — на дне глубокого высохшего колодца — зелот, чьих волос никогда не касались ножницы, губ — вино, а тела — женщины. И стоило ему тряхнуть головой, как все эти люди, невольники, лошади, башни — вся неправедная пирамида жизни, громоздящаяся над ним, рухнет. Господь всегда так устраивает: слабый голос вопиющего о справедливости дрожит у подножия трона зла, но он бывает услышан.

Этот зелот был одним из последних отпрысков древнего рода Маккавеев. Господь Израиля держал свою руку над его головой, охраняя это святое семя от вымирания. Когда Ирод, старый царь Иудеи, приказал вымазать бунтовщиков смолой и поджечь, как факелы, за то, что они сорвали золотого орла, которого он прикрепил к дверям Храма, тогда из сорока одного заговорщика были пойманы сорок, а зачинщик чудом бежал. Говорили, что Бог Израиля поднял его за волосы и спас — это и был тот самый зелот, праправнук Маккавеев.

Многие годы он скитался по горам, сражаясь за освобождение Святой земли, дарованной Господом Израилю. «У нас один Господь — Яхве, — повторял он. — Не платите податей римским мытарям, не бойтесь их идолов, не приносите в жертву тирану цезарю быков и овец! Бог один, и Он — наш. Есть один праведный народ — народ Израиля и один Божий плод на древе земном — Мессия».

Но случилось, что Бог Израиля отвратил от него свое лицо, и он был пойман центурионом Назарета Руфусом. И теперь уже несколько дней в Назарет стекались люди из близлежащих деревень — крестьяне, рыбаки, мастеровые. Туманные двусмысленные слухи перебегали от дома к дому, от лодки к лодке, настигая прохожих на дорогах: «Зелота собираются распять. С ним тоже покончено». Однако, то и дело текст переиначивали: «Привет вам, братья! Спаситель пришел! Берите пальмовые ветви и — в Назарет, приветствовать его!»

Старый раввин кричал, сидя на плечах рыжебородого и указывая на крепость:

— Он пришел! Он пришел! В этом высохшем колодце нас ждет Мессия! Нас — народ Израиля! Вперед, ломайте двери, освободите Спасителя, чтобы он мог нас спасти!

— Во имя Бога Израиля! — взревел Варавва и выхватил нож.

Люди закричали, засверкали кинжалы, дети стали заряжать свои пращи, и все во главе с Вараввой кинулись на железные ворота. Все были настолько ослеплены неземным сиянием Господа, что никто не обратил внимания на низенькую дверцу, расположенную в стороне, которая со скрипом открылась и выпустила бледную как смерть, залитую слезами Марию Магдалину. Пожалев осужденного, она пришла к нему ночью, чтобы подарить ему высшую радость, сладчайшую из всех известных миру. Но он был из тех непоколебимых зелотов, которые поклялись, что пока оковы не спадут с Израиля, им не суждено стричь своих волос, пить вина и спать с женщинами. Целую ночь Магдалина просидела напротив него, но его взгляд был устремлен на Иерусалим. В дальней дали он видел не покоренный Иерусалим, но святой Иерусалим будущего с его семью победоносными вратами, семью ангелами-хранителями и поверженными сорока девятью народами, лежащими у его подножия. И, приникнув горячечной головой к прохладной груди будущего Иерусалима, обреченный чувствовал, как отступала смерть и мир наполнялся радостью. Он смежил веки, держа Иерусалим в своих ладонях, и думал лишь об одном о Боге Израиля. Всю ночь ласкал зелот Иерусалим на своих коленях, строя в душе своей Царство Божие, но не из облаков и ангелов, а такое, какое хотелось именно ему, — теплое зимой и прохладное летом, полное плодов земли и счастливых человеческих тварей.

Старый раввин заметил свою дочь, выходившую из казармы, и отвернулся — она попрала всю его жизнь. Как его богобоязненное тело могло породить на свет блудницу? Какой дьявол, какие роковые страдания толкнули ее на путь позора? Однажды, вернувшись с праздника в Кане, она проплакала всю ночь, крича, что убьет себя, а потом разразилась приступами смеха, подвела глаза, нарумянила щеки, надела все свои драгоценности и отправилась прогуливаться по улицам. А затем и вовсе покинула отчий дом, открыв лавку в Магдале, на перекрестке дорог, мимо которого проходили все караваны.