— Я сейчас закричу, — решил Иисус. — Закричу и избавлюсь от него.

Что ощущала его душа, когда он в одиночестве бродил по горам или пустынной долине в полуденный час, — радость, горе или превыше всего был страх? Он всегда ощущал присутствие Господа, угрожающего, подгоняющего его, и в отчаянных попытках избавиться от него он то кричал петухом, то выл, как голодный шакал, то скулил, как побитая собака. Но сейчас, едва открыв рот, он заметил бабочку, старающуюся разлепить свои крылья. Он нагнулся, осторожно поднял ее и посадил повыше на дерево, где солнце уже начинало пригревать.

— Сестра моя, сестра моя, — нежно пробормотал он и тронулся дальше. И тут же позади послышалась поступь его спутника. Вначале, когда Иисус только выходил из Назарета, этот звук был едва слышен, словно доносился издалека; теперь же мало-помалу шаг становился все более уверенным и звучал все ближе и ближе. «Скоро, — вздрогнув, подумал сын Марии, — оно меня догонит».

— Господи, Господи, — взмолился он, — сделай так, чтобы я успел добраться до общины, пока оно не набросилось на меня.

Лучи солнца залили долину, безжалостно опаляя птиц, зверей и людей. Земля наполнилась звуками: заблеяли козы и овцы, пасущиеся на склонах, пастухи заиграли в свои рожки. Мир был приветлив и добр. Через несколько минут Иисус дойдет до того большого тополя слева и увидит Кану — веселую деревню, которую он так любил. Сколько раз он ходил сюда с матерью на шумные праздники, когда был еще безбородым юнцом, а Господь не наложил на него свою десницу. Сколько раз он любовался здесь девушками, приходившими танцевать под этот тополь изо всех окрестных деревень, когда земля счастливо принимала удары их ножек. Но потом ему исполнилось двадцать, он стоял здесь, задыхаясь, с розой в руке…

Он вздрогнул и снова увидел ее, Марию Магдалину. Свет и тьма всходили и опадали на ее полуприкрытой груди, луна и солнце сияли на ней…

— Оставь меня! Оставь меня! — закричал Иисус. — Я отдан Господу и иду к нему в пустыню!

Он поспешно миновал тополь, и перед его взором раскинулась Кана — плоские крыши мазанок, позолоченные разложенными на них тыквами и зерном. Девушки, свесив ноги, нанизывали на нитки красный барбарис, чтобы украсить им свои дома.

Опустив глаза, Иисус опрометью бросился мимо этой ловушки, расставленной сатаной. Он не хотел никого видеть или быть кем-то увиденным. Босые ноги за его спиной теперь гулко шлепали по булыжникам — преследователь тоже прибавил шагу.

Солнце поднималось все выше, теперь оно заливало уже всю землю. Весело распевая, жнецы махали серпами: пригоршни превращались в охапки, охапки — в скирды. Поспешно минуя их, сын Марии желал им доброго урожая:

— Да будет в каждом колосе столько зерна, чтобы достало на мешок!

Кана скрылась за рощами олив. Тени прижались к самым корням деревьев — близился полдень. Думая лишь о Господе, сын Марии наслаждался всем, что его окружало, и вдруг почувствовал запах свежеиспеченного хлеба. И тут же ощутил голод, а ощутив, преисполнился несказанной радости — никогда в жизни он не испытывал такого благословенного желания вкусить хлеба!

Ноздри его задрожали. Двигаясь на запах, он перешел канаву, перелез ограду и, войдя в виноградник, увидел хижину под дуплистым орехом, над которым вился дым, стелясь по тростниковой крыше. У входа в дом стояла старуха и, согнувшись, быстрыми ловкими движениями орудовала над кирпичной печкой. У нее был крючковатый нос и веки без ресниц. Рядом, мордой к печи, лежала черная с желтыми пятнами собака и с жадностью разевала свою зубастую пасть. Услышав в винограднике шаги, она залаяла и бросилась к незваному гостю. Старуха удивленно обернулась, но при виде странника ее маленькие глазки радостно заблестели. При мысли о том, что ее одиночество будет нарушено живым человеком, она перестала работать и застыла с деревянной лопаткой в руке.

— Добро пожаловать. Проголодался? Откуда ты, Божьей милостью?

— Из Назарета.

— Голодный? — повторила старуха и рассмеялась. — Твои ноздри трепещут, как у гончей.

— Да, я голоден. Прости меня.

Но старуха была глуха и ничего не услышала.

— Что? Говори громче.

— Я голоден. Прости меня!

— Простить тебя? За что? Голод, жажда и любовь не являются тем, чего стыдятся, мой милый. Они от Бога. Так подходи же и не стесняйся.

И она снова засмеялась, обнажая свой единственный зуб.

— Здесь ты найдешь хлеб и воду. А любовь — чуть дальше, в Магдале, — и она взяла один из хлебов, которые лежали на деревянном подносе рядом с печью. — Видишь, эту лепешку мы всегда оставляем для прохожих. Так что хлеб не мой, он — твой. Бери и ешь.

Сын Марии успокоился и, сев на корень старого орехового дерева, принялся есть. Как вкусен был этот хлеб, как свежа вода, как сладки оливки, которые дала ему старуха! Они были огромными и мясистыми, словно яблоки. Он жевал не спеша, ощущая, как сливаются воедино его душа и тело, насыщаясь и радуясь. Старуха любовалась им, перегнувшись через печь.

— Ты действительно голоден, — снова засмеялась она. — Ешь. Ты молод, и впереди у тебя длинная дорога и тьма бед. Ешь, набирайся сил, чтобы ты смог их вынести.

Она отломила горбушку от другого хлеба и протянула ему еще олив. У нее соскользнул платок, обнажив лысеющую голову, и она поспешно снова повязала его.

— Куда ты, Божьей милостью, направляешься?

— В пустыню.

— Куда? Говори громче!

— В пустыню.

Беззубый рот старухи искривился, взгляд стал жестким.

— В общину? — вскричала она с неожиданной яростью. — Зачем? Что тебе там надо? Тебе не жаль своей молодости?

Он не ответил. Старуха затрясла своей лысой головой и зашипела, как змея:

— Наверное, ты ищешь Бога, а?

— Да, — еле слышно ответил юноша.

Старуха пнула собаку, которая путалась между ее тощих ног, и подошла ближе.

— Бедняжка, — закричала она, — разве тебе не известно, что Господь обитает не в пустыне, а в человеческих жилищах? Так знай же, Бог там, где муж и жена, где дети и заботы, где готовится пища, где ссорятся и примиряются! Не слушай этих евнухов. Несчастные стручки! Истинный Господь живет в домах, а не в общинах пустынников! Ему ты и должен поклоняться. А того, другого, оставь ленивым кастратам из пустыни! — все более воодушевляясь, вопила старуха. Но вот мстительные чувства оставили ее, и она, успокоившись, замолчала.

— Прости меня, мой храбрый путник, — прикоснулась она к плечу Иисуса. — Когда-то у меня был сын, такой же красивый, как и ты. Но однажды поутру он помутился в рассудке, открыл дверь и ушел в пустыню к целителям — чума возьми их, и чтоб они никого в своей жизни не исцелили! Я потеряла его и теперь замешиваю тесто и пеку хлеб — для кого? Для своих детей? Внуков? Я — высохшее бесплодное дерево.

Она умолкла на мгновение, чтобы вытереть слезы, и снова заговорила:

— Многие годы я воздеваю руки к Господу и кричу ему: «Зачем я родилась? У меня был сын — зачем Ты отнял его у меня?!» Я надрываюсь из последних сил, но, можно подумать. Он услышит! Лишь раз в своей жизни я видела, как разверзлись небеса. Это было в полночь на вершине горы пророка Илии. Я услышала громоподобный голос: «Ори хоть до хрипоты!» Небеса снова захлопнулись, и больше я не обращалась к Богу.

Сын Марии поднялся. Он хотел попрощаться, но старуха снова зашипела:

— Так значит, в пустыню?! Тебе тоже по вкусу песок?! Где же твои глаза? Неужели ты не видишь виноградников, солнца, женщин? Послушай меня, ступай в Магдалу — вот куда тебе надо! Разве ты не читал Писания? Господь сказал: «Мне не по вкусу пост и молитва, я жажду мяса!» Другими словами, Он хочет, чтобы ты рожал ему детей!

— Прощай! — промолвил юноша. — Да воздаст Господь тебе за хлеб, которым ты меня накормила.

— Да воздастся и тебе, — смирившись, ответила старуха. — Пусть Он воздаст тебе за то добро, которое ты сделал мне. Давно уже никто не останавливается у моей покосившейся лачуги, а если кто и проходил мимо, то одни старики…