Он снова пробрался через виноградники, перепрыгнул через изгородь и вышел на проезжую дорогу.

— Я не выношу людей, — пробормотал он. — Я не желаю их видеть. Даже хлеб, который они дают, яд для меня. Лишь одна дорога ведет к Господу — та, на которую я встал сегодня. Она идет среди людей, но не касается их и приводит в пустыню. Когда же я наконец дойду!

Он не успел договорить, как за спиной послышался смех. Он обернулся — свистящий злобный плотоядный смех сотрясал воздух.

— Адонай! Адонай! — вырвалось из его сдавленного горла. В ужасе он смотрел на колеблемый хохотом воздух, пока не опомнился и не помчался прочь, — его босоногий преследователь тут же пустился за ним.

— Как бы там ни было, меня скоро догонят, как бы там ни было, меня скоро поймают, — повторял Иисус с каждым шагом.

Женщины все еще жали. Мужчины относили охапки к токам, где их обмолачивали и провеивали. Легкий ветерок подхватывал солому и рассыпал ее золотым покровом по земле, оставляя тяжелое зерно. Прохожие зачерпывали пригоршню зерна, целовали его и желали хозяевам такого же урожая на будущий год.

Вдали, между двух холмов, показались театр и новые постройки Тивериады. Страх заполнил душу сына Марии при виде ее. Однажды, когда он был еще маленьким, его дядя раввин взял его с собой к одной римской матроне, к которой его пригласили для изгнания из нее бесов. Ее преследовал бес одержимых нимф. Раздевшись донага, она выходила из дома и, устроив засаду, набрасывалась на прохожих. Раввин и его племянник вошли в дом в тот самый момент, когда матрону опять обуяла нечистая сила. Преследуемая слугами, она неслась к парадной двери. Симеон вытянул свой посох и остановил ее, но, увидев мальчика, она тут же набросилась на него. Сын Марии закричал и потерял сознание; и с тех пор всякий раз, когда он вспоминал это бесстыдное место, страх и трепет охватывали его.

— Этот город проклят Богом, — обычно говорил ему дядя. — Если тебе доведется проходить мимо него, иди быстро, опустив глаза, и думай о смерти или, глядя в небеса, думай о Боге. Но если ты хочешь получить мое благословение, ходи в Капернаум другой дорогой.

Сейчас этот продажный город купался в солнечных лучах; толпы людей, пеших и конных, вливались и выливались из его чрева; над башнями реяли флаги с двуглавыми орлами, сверкали бронзовые значки.

Как-то раз сын Марии в болоте за Назаретом наткнулся на труп кобылы. Брюхо у нее вспучилось, и кожа натянулась, как барабан. Мириады жуков и червей ползали в ее разверстом животе, набитом грязью и гниющими внутренностями; целый рой зеленовато-золотистых мух жужжал над ней в воздухе; и две вороны, запустив свои острые клювы ей в глаза, выклевывали их из-под длинных ресниц. Вид трупа был ужасен. Казалось, окруженный таким количеством живых существ, он возвращается к жизни: могло показаться, что кобыла просто радостно валяется на весенней травке, задрав к небу все четыре копыта.

— Такова и Тивериада, — пробормотал сын Марии, не в силах оторвать взгляда от сверкающего города, — таковы Содом и Гоморра, такова грешная душа человека.

Иисуса догнал крепкий старик верхом на осле.

— На что это ты уставился, парень? — поинтересовался он. — В первый раз видишь? Это наша новая царица — блудница Тивериада. Греки, римляне, бедуины, халдеи, финикийцы, евреи лезут и лезут на нее, но чрево ее неистощимо. Она готова их всех объять, и еще столько же… Слышишь, что говорю? Ясно как Божий день.

Он вынул из сумы, притороченной к седлу, пригоршню грецких орехов и протянул Иисусу.

— Похоже, ты честный, но бедный. Возьми пожевать на дорожку и не забудь сказать: «Да благословит Господь старого Зеведея из Капернаума».

Острая бородка старика давно поседела, но взгляд черных глаз был живым, шея крепкой, как у быка, а маслянистые губы свидетельствовали о чревоугодии. Видно, это здоровое тучное тело еще не насытилось за свою жизнь ни вином, ни пищей, ни женскими ласками.

Пока они стояли, на дороге появился еще один прохожий — здоровый высоченный парень, заросший волосами. Туника на груди у него была распахнута, ноги — босы, в руках он держал кривой пастуший посох. Он замедлил шаг и, не здороваясь со стариком, обратился к сыну Марии:

— Это не ваша ли милость, сын плотника из Назарета? Не ты ли строгаешь кресты и распинаешь нас?

Две старухи, жавшие поблизости, услышав его, приблизились к дороге.

— Я… — начал сын Марии, — я… — Он повернулся, чтобы уйти.

— Куда это ты направился?! — закричал великан, хватая его за руку. — Тебе не удастся так просто от меня отделаться! Римский прихвостень, предатель — я убью тебя!

Но старик успел выхватить занесенный посох из рук пастуха.

— Постой, Филипп. Послушай старого человека. Ответь-ка мне: все происходящее в этом мире свершается по воле Господа, не так ли?

— Да, Зеведей, все.

— Ну хорошо. Значит, Господь пожелал, чтобы этот парень строгал кресты. Оставь его и послушай моего совета: не суйся в дела Господа, спокойнее будет. Это ясно как Божий день.

Сын Марии тем временем вырвал свою руку из клешней детины и бросился бежать. Старухи, потрясая серпами, завизжали и заулюлюкали ему вслед.

— Пошли, Зеведей, омоем руки — мы прикасались к отступнику, — промолвил Филипп. — Да и рты нам надо ополоснуть — мы говорили с ним.

— Не волнуйся, — ответил старик. — А что мы здесь стоим? Пошли, составь мне компанию — я спешу. Моих сыновей нет дома. Один отправился в Назарет смотреть на распятие — так он сказал, по крайней мере, а другой ушел в пустыню, чтобы стать святым. А я остался один со своими лодками. Пойдем, поможешь мне вытащить сети — наверное, они уже полны рыбы. А я тебе за это из пойманного отсыплю целую корзину.

И они тронулись в путь. Старик был в самом прекрасном расположении духа.

— Бедный Господь… Ты только подумай, как плохо приходится старине Господу, — веселился Зеведей. — Представляешь, каково Ему было, когда Он создавал мир? Рыба кричит: «Господи, не делай меня слепой, не дай мне попасться в сети!» Рыбак вопит: «Господи, ослепи рыбу! Пусть она запутается в сетях!» Кого слушать? Вот Он и слушает то рыбу, то рыбака — так оно и идет!

Сын Марии тем временем ступил на узкую крутую козью тропку, чтобы обойти Магдалу. Он не хотел марать свою душу видом этого прелестного, но порочного селения, раскинувшегося среди финиковых пальм на оживленном перекрестке, через который днем и ночью двигались караваны — одни шли к Великому морю от Евфрата и Аравийской пустыни, другие из Дамаска или Финикии направлялись в нежно зеленеющую долину Нила. У входа в деревню стоял колодец с прохладной водой, у которого всем проезжающим торговцам призывно улыбалась женщина с открытой грудью и густо нарумяненным лицом. О нет, бежать, бежать, срезать путь к озеру и скорей — в пустыню! Там, в пересохшем колодце его ожидал Господь.

При воспоминании о Боге сердце его заныло, и он ускорил шаг. Солнце, наконец, сжалилось над жницами и повернуло к западу. Воздух посвежел. Девушки разлеглись на соломе передохнуть и переброситься парой шуточек, вгонявших в краску. Вспотевшие, распаренные после целого трудового дня, разгоряченные солнцем, они не могли теперь унять возбуждения, закипавшего в них от близости работавших тут же мужчин, и пытались разговорами и смехом выплеснуть его.

Слыша их, сын Марии смущался и, чтобы отвлечься, начал размышлять над тем, что сказал громогласный пастух Филипп.

— Никто не понимает, как я страдаю, — вздохнул он, — никто никогда не узнает, зачем я делаю кресты и с кем борюсь.

Впереди, перед хижиной два крестьянина вытряхивали мякину из своих бород и голов и поливали друг друга водой — наверное, братья. Старуха-мать накрывала скудную трапезу на каменном столе рядом с печью. На горячих углях жарилась рыба, и аромат ее наполнял воздух.

Увидев измученного, покрытого пылью сына Марии, они замахали руками.

— Эй, откуда ты бежишь? Похоже, издалека. А где твой мешок? Постой, раздели с нами хлеб.

— И рыбу, — добавила мать.