Иуда так и стоял в дверях одинокой кельи, которую выделили ему под мастерскую. Трясясь от смеха, он глядел вслед спотыкающейся похоронной процессии, которая то появлялась в просветах между вихрями пыли, то исчезала в отдалении. Его глаз успел заметить нужного ему человека, и теперь он злорадно усмехался.

— Велик Господь Израиля, — прошептал кузнец. — Он все прекрасно устраивает. Он привел предателя прямо к острию моего ножа, — и, довольно поглаживая усы, Иуда вошел внутрь. В келье было темно, лишь в углу, в маленьком очаге жутко поблескивали горящие угли. Полусумасшедший отшельник раздувал их кузнечными мехами.

— Эй, брат Иеровоам, — добродушно окликнул его кузнец, — это вы и называете дыханием Господа? Мне нравится, очень нравится. Если бы я был Господом, я бы дышал так же.

Тот рассмеялся.

— А я уже — не могу дышать — я уже без сил, — и он отложил меха, утирая пот со лба и шеи.

— Не сделаешь ли ты мне одолжение, Иеровоам? — подошел к нему Иуда. — Вчера в обитель пришел молодой человек с короткой черной бородкой, тоже немного не в своем уме, как и твое святейшество. Босой и с кровавым платком на голове.

— Я первым заметил его, — гордо сообщил Иеровоам. — Но знаешь, мой дорогой, он не намного не в своем уме, а настоящий сумасшедший! Он сказал, что ему приснился сон и он пришел из самого Назарета, чтобы настоятель — да покоится он с миром! — объяснил его значение.

— Ну хорошо, так слушай. Ты ведь брат-странноприимщик? Ты ведь готовишь келью, постель и пищу для всех приходящих?

— Я, можешь не сомневаться! Они считают, что от меня нет никакой пользы, вот и сделали меня странноприимщиком. Я мою, прибираю и готовлю для всех приезжающих.

— Замечательно! Постели ему сегодня в моей келье. Я не могу спать один, Иеровоам… Ну как тебе это объяснить? Меня мучают кошмары, сатана искушает меня, и я боюсь, что буду проклят за это. Но стоит мне почувствовать рядом живое существо, как я тут же прихожу в себя. Сделай одолжение. А я тебе дам в подарок ножницы для стрижки овец, чтобы ты мог подстригать свою бороду. Ты и братьев сможешь стричь, и верблюдов, и никто не станет больше говорить, что от тебя нет пользы. Слышишь, что говорю?

— Дай ножницы!

Кузнец порылся в своей суме и извлек оттуда огромные ржавые ножницы. Иеровоам поднес их к свету, принялся открывать их и закрывать — восторгу его не было пределов.

— Велик Ты, Господи, и дивны Твои творения, — шептал он в изумлении.

— Ну так что? — встряхнул его Иуда.

— Он будет у тебя сегодня, — откликнулся Иеровоам и, прижав к груди ножницы, вышел.

Братья уже вернулись. Они не смогли уйти далеко, так как ветер Яхве крутил их и бросал на землю. Найдя яму, они запеленали труп и принялись звать Аввакума, чтобы тот произнес молитву, но того нигде не было, и старый раввин Назарета, склонившись над покинутой душой плотью, прокричал: «Прах ты есть и вернись к праху. Отлетела душа, бывшая в тебе, и ты не нужен более. Плоть, ты совершила свой долг: ты помогла душе пройти ее земное изгнание по песку и каменьям, пережить столько солнц и лун, грешить, страдать, томиться по Царствию Небесному и Господу, ее отцу. Исчезни, плоть, ты больше не нужна Иоахиму!»

И пока Симеон говорил, тонкий слой песка уже занес лицо, бороду и руки старца — останки поглощала земля. Из пустыни неслись все новые и новые тучи песка, и братья поспешили пуститься в обратный путь. И как раз в тот момент, когда полубезумный Иеровоам, схватив ножницы, выбежал от кузнеца, ослепленные, с потрескавшимися губами они входили в обитель, неся Аввакума, которого нашли на обратном пути, полузанесенного песком.

Старый раввин, обтерев мокрой тряпкой глаза, рот и шею, опустился на корточки перед опустевшим креслом настоятеля. Через закрытую дверь он слышал, как дыхание Яхве сжигает землю, уничтожая все живое. Он думал о пророках: в такие же раскаленные дни они взывали к Господу, такое же жжение в глазах испытывали они при Его приближении.

— Конечно, я знаю. Господь — это палящий ветер, это удар молнии, — бормотал Симеон. — Он — не сад в цвету. А сердце человеческое словно зеленый лист, — Господь сломает его черенок, и оно вянет. Что делать, как вести себя человеку, чтобы Он смягчился? Мы предлагаем Ему священных агнцев, а Он вопиет: «Я не желаю плоти, лишь псалмы утоляют мой голод». Мы начинаем распевать псалмы, а Он кричит: «Хватит слов! Лишь агнец, сын, единственный сын утолит мой голод!» — старик вздохнул.

Размышления о Боге утомили его, и он огляделся, чтобы найти место и прилечь. Братья, уставшие после бессонной ночи, тоже разошлись по своим кельям, чтобы заснуть и видеть во сне настоятеля. Сорок дней его дух будет бродить по обители, входить в их кельи и наблюдать за ними.

В келье Иоахима было пусто. Ветер в безумной ярости обрушивался на дверь, словно тоже хотел войти. Но когда Симеон совсем уже собрался улечься, он вдруг увидел в углу неподвижно стоящего сына Марии, который не спускал с него глаз. Сон тут же слетел с тяжелых век раввина. Он сел и встревоженно кивнул своему племяннику, чтобы тот приблизился. Иисус, казалось, только этого и ждал. Он подошел ближе, горькая улыбка играла в углах его рта.

— Садись, Иисус, — сказал раввин. — Я хочу поговорить с тобой.

— Я слушаю, — ответил юноша и сел напротив. — Я тоже хотел поговорить с тобой, дядя Симеон.

— Зачем ты пришел сюда? Мать твоя ходит, плача, по деревням и ищет тебя.

— Она ищет меня, я ищу Господа — мы никогда не встретимся, — ответил Иисус.

— У тебя нет сердца. Ты никогда не любил своих отца и мать, как то подобает человеку.

— Тем лучше. Сердце мое — горящий уголь, оно сжигает все, к чему прикоснется.

— Что с тобой? Как ты можешь так говорить? Чего тебе не хватает? — раввин вытянул шею, чтобы получше рассмотреть Иисуса. Глаза того были полны слез. — Тайная боль пожирает тебя, сын мой. Откройся, облегчи свою душу. Глубоко затаенная боль…

— Одна? — перебил Иисус, и горечь разлилась по всему его лицу. — Не одна, их много!

В этом прозвучала такая тоска, что раввин испугался и, чтобы придать мужества племяннику, положил руку ему на колено.

— Я слушаю, мальчик мой! — ласково проговорил он. — Вынеси на свет свои мучения, извлеки их из себя. Они плодоносят в темноте, свет убивает их. Не стыдись и не бойся, говори.

Но сын Марии не знал, с чего начать, что рассказать, а что утаить, скрыв глубоко в своем сердце. Господь, Магдалина, семь грехов, кресты, распятый — все пронеслось перед ним, терзая и разрывая его душу.

Старик взирал на него с немым ободрением и похлопывал по колену.

— Тебе трудно? — наконец тихо и нежно промолвил он. — Ты не можешь, дитя мое?

— Нет, дядя Симеон, не могу.

— Ты обуреваем многими искушениями? — еще тише и мягче спросил раввин.

— Многими, — с ужасом ответил Иисус, — многими.

— Когда я был молод, дитя мое, — вздохнул раввин, — я тоже много страдал. Господь мучал и испытывал меня так же, как он это делает с тобой: Он хочет посмотреть, что вынесет человек и как долго. Многие искушения посещали меня. Одних, с кровожадными ликами, я не боялся, но других, нежных и сладкоголосых, — вот чего я страшился. И как ты знаешь, чтобы избавиться от них, я пришел в эту обитель, как и ты. Но Господь не уступил, и здесь, прямо здесь, Он и настиг меня. Он послал искушение — женщину. И горе мне, я пал пред искушением. И с тех пор, может, такова и была воля Господня, я стал тих, да и Господь перестал меня мучить: мы примирились. Так и ты, дитя мое, примиришься с Господом и обретешь избавление.

Сын Марии покачал головой.

— Не думаю, что мне так просто удастся его обрести, — прошептал он и умолк. Симеон тоже молчал и лишь тяжело дышал.

— Не знаю, с чего начать, — попытался встать Иисус. — Я никогда не начну: мне слишком стыдно!

Но старик крепко держал его колено.

— Сиди, — властно произнес он, — оставайся на месте. Стыд есть тоже искушение. Победи же и его! Я буду задавать тебе вопросы, я буду спрашивать, а ты будешь терпеливо отвечать… Зачем ты пришел сюда?