— Добро пожаловать, брат, — произнес он. — Какой ветер занес тебя сюда, в пустыню?
— Господь, — ответил сын Марии глубоким измученным голосом.
Горбун вздрогнул — он еще никогда не слышал, чтобы человеческие уста произносили имя Господа с таким ужасом. Он сложил руки и предпочел промолчать.
— Я пришел повидаться с настоятелем, — продолжил Иисус.
— Ты-то, может, его и увидишь, а вот он тебя уже нет. Зачем он тебе нужен?
— Не знаю. Мне приснился сон… Я пришел из Назарета.
— Сон? — рассмеялся горбун.
— Ужасный сон, рабби. Я с тех пор не могу найти покоя. Иоахим — святой человек. Господь научил его понимать язык зверей и птиц, толковать сны. Вот я и пришел к нему.
Раньше Иисусу и в голову никогда не приходило, что он идет в обитель к настоятелю для того, чтобы тот растолковал ему сон, приснившийся в ночь накануне распятия: карлики с орудиями пыток под предводительством рыжебородого. Но сейчас, пока он в нерешительности стоял на пороге, этот сон, словно молния, внезапно промелькнул у него в голове. «Так вот в чем дело? — воскликнул он мысленно. — Я пришел из-за сна! Господь послал мне его, чтобы указать путь, а настоятель растолкует его».
— Настоятель умирает, — промолвил горбун. — Ты пришел слишком поздно, брат мой. Можешь возвращаться.
— Господь велел мне прийти сюда, — возразил Иисус. — Он никогда не обманывает своих чад.
Булькающие звуки вырвались из груди собеседника — он уже достаточно повидал за свою жизнь и мало доверял Господу.
— Он ведь Господь. Разве Он способен на несправедливость? Какой же Он будет тогда всемогущий? — Иисус был настойчив.
Горбун похлопал упрямца по плечу — он хотел ободрить Иисуса, но его слишком тяжелая лапа лишь причинила боль.
— Хорошо, хорошо, не волнуйся. Заходи. Я — брат-странноприимщик.
Они вошли во двор. Поднялся ветер, и над плитами завились песчаные вихри. Темная туча закрыла солнце, воздух сгустился.
В середине двора разевал свою пасть пересохший колодец. Временами он наполнялся водой, но сейчас в нем был лишь песок. На его потрескавшихся камнях грелись две ящерицы.
Келья настоятеля была открыта. Горбун взял Иисуса за руку.
— Подожди здесь, я спрошу разрешения у братьев. Не уходи, — он сложил руки на груди и вошел внутрь. Обе собаки легли с двух сторон двери у порога. Вытянув шеи, они принюхались и жалобно завыли.
Старец лежал посередине кельи ногами к дверям. Вокруг него, измученные всенощным бдением, дремали братья. Умирающий лежал напряженно вытянувшись, не спуская глаз с открытой двери. Менора все еще горела над его головой, освещая гладкий высокий лоб, страстные глаза, ястребиный нос, посиневшие губы и длинную белую бороду, спускавшуюся до пояса и закрывавшую худую обнаженную грудь. Братья бросили ладан и сушеные лепестки роз в горящие угли глиняного кадила, и аромат заполнил всю келью.
Войдя, горбун позабыл, что ему здесь было нужно, и уселся на корточках у порога.
Лучи солнца проникли через дверь и, казалось, стремились дотянуться до ног старца. Сын Марии в ожидании стоял на улице. Ничто не нарушало тишину, кроме воя собак и ударов молота по наковальне.
Шло время. Странник ждал — про него явно забыли: Ночью было холодно, и теперь он чувствовал, как живительное тепло утреннего солнца согревает его.
— Едут! Едут! — вдруг закричал дозорный.
Братья в келье настоятеля проснулись и высыпали на улицу, оставив умирающего в одиночестве.
Собравшись с духом, сын Марии робко приблизился и переступил порог. Внутри был разлит покой смерти или бессмертия. Бледные худые ноги настоятеля купались в ярком солнечном свете. Под потолком жужжала пчела; мохнатое черное насекомое гудело над семью язычками пламени, перемещаясь то к одному, то к другому, словно выбирая себе погребальный костер.
Внезапно Иоахим пошевелился. Собрав последние силы, он поднял голову — рот у него раскрылся, ноздри затрепетали, а глаза начали вылезать из своих орбит. Сын Марии поочередно приложил руку к сердцу, губам и лбу в знак приветствия.
— Ты пришел… ты пришел… ты пришел… — зашевелились губы настоятеля, но говорил он почти беззвучно, и сын Марии не услышал его. И тут же улыбка невыразимого восторга разгладила суровые черты лица старца, глаза его закрылись, ноздри перестали вибрировать, рот закрылся и руки, сложенные до того на груди, скатились одна налево, другая — направо и замерли на полу с вывернутыми кистями.
Во дворе тем временем два верблюда опустились на колени, и братья кинулись помогать слезть старому раввину.
— Он жив? Он еще жив? — страдальчески повторял юный послушник.
— Он еще дышит, — ответил Аввакум. — Он слышит и все видит, но не говорит.
Раввин вошел первым, за ним следовал послушник с бесценной сумой, содержащей бальзамы, травы и целительные мощи. Черные псы, поджав хвосты, даже не обернулись. Положив морды на землю, они жалобно выли, словно все понимая.
Услышав их, Симеон покачал головой. «Я приехал слишком поздно», — подумал он, но ничего не сказал.
Опустившись на колени, он склонился над Иоахимом и приложил руку к его сердцу. Губы его почти касались рта святого отца.
— Слишком поздно, — прошептал он. — Я опоздал… Да продлятся дни вашей жизни, святые братья.
Возопив, братья опустились на колени и поцеловали покойника, каждый в соответствии со сроком своего служения согласно обычаю: Аввакум — глаза, другие — бороду и вывернутые кисти, послушник — ноги. Потом, взяв посох старца, положили его рядом со святыми останками.
Старый раввин стоял на коленях, не утирая бегущих слез, и внимательно всматривался в лицо Иоахима. Что означала эта торжествующая улыбка на его лице? Что это за странное сияние вокруг закрытых глаз? Солнце, незаходящее солнце пало на это лицо и навсегда застыло на нем. Что это было за солнце?
Он оглянулся. Братья, все еще стоявшие на коленях, платили дань усопшему; Иоанн рыдал, не отрывая губ от ног настоятеля. Старый раввин переводил взгляд с одного на другого, словно вопрошая, и вдруг увидел сына Марии, спокойно стоявшего в дальнем конце кельи, сложа руки на груди. И лицо его тоже светилось той же покойной и торжествующей улыбкой.
— Адонай, Боже мой, — в ужасе прошептал раввин, — сколько еще Ты будешь искушать мое сердце? Помоги же мне наконец понять и решить!
На следующий день из пустыни поднялось свирепое кроваво-красное солнце, окутанное черной дымкой песчаной бури. С востока задул раскаленный ветер, мир почернел. Две черные собаки пытались лаять, но песок забивался им в пасти, и они умолкли. Верблюды, вжавшись в землю, закрыли глаза и замерли в ожидании.
Медленно, выстроившись в цепочку, братья продвигались вперед, стараясь не упасть и не отдать ветру тело старца, которое им предстояло похоронить. Пустыня дышала, словно море, то вздымаясь, то опускаясь волнами.
— Это ветер пустыни, дыхание Яхве, — пробормотал Иоанн на ухо сыну Марии. — Он высушивает все зеленое, уничтожает все побеги, забивает рот песком. Мы просто оставим святые останки в расщелине, а песок сам занесет их.
Когда они выходили из обители, во мгле бури возник рыжебородый кузнец с молотом через плечо, взглянул на них и тут же исчез, поглощенный песком. Сын Зеведея, увидев это страшилище, в ужасе прижался к своему спутнику.
— Кто это? Ты видел?
Но сын Марии не ответил. «Господь все прекрасно устраивает, что ни случается — все в воле Его, — думал он. — Как Он свел меня с Иудой, здесь в пустыне, на краю света. Так свершится же воля Твоя, Господи».
Согнувшись, они продвигались вперед, ступая по раскаленному песку, пытаясь закрывать рот и нос краями одежды, но пыль уже проникла в их глотки и легкие. Внезапно ветер подхватил Аввакума, который шел во главе процессии, закружил его и бросил наземь. И братья, ослепленные тучами песка, прошли мимо. Пустыня свистела, звенели камни, старый Аввакум хрипло вскрикнул, но его никто не услышал.
«Почему дыхание Яхве не может быть нежным ветерком, прилетающим к нам с Великого моря?» — размышлял сын Марии. Он хотел было поделиться этой мыслью со своим спутником, но не смог раскрыть рта. «Почему бы ветру Яхве не наполнять водой пересохшие колодцы? Почему бы Господу не любить зеленеющие побеги, не жалеть человека? Если бы хоть один человек смог приблизиться к Нему, упасть Ему в ноги и, прежде чем обратиться в пепел, поведать о людских страданиях, о мучениях земли и зеленеющих побегов».
