С братьями Кантемировыми природа распорядилась весьма решительно. В отличие от младшего, Ирбек сухощав и жилист, и, глядя на его классически стройную и такую гибкую, несмотря на сорок семь лет, фигуру, я другой раз не без улыбки думал о том, что она, и правда, могла бы послужить идеальным доказательством истины, которую любят повторять на Кавказе: мужчина тогда джигит, если под ним, лежащим на боку, пролезет взрослая кошка…

Волосы у Ирбека русые, глаза светлые, и тонкая ниточка усов, придавая узкому лицу выражение слегка ироническое, будто подчеркивает и открытый нрав, и склонность к дружеской шутке. Потом, когда я уже мог о чем-то судить, я лишь убедился в своей правоте, — а так мне с первого взгляда показалось, что в улыбке у Ирбека есть что-то мушкетерское и что человек с такою улыбкой не может быть ни ловким хитрецом и ни скрягою — даже если и захотел бы, все равно у него не выйдет. Вообще он — обаятельный человек, разумеется, до тех пор, пока ему не испортят настроение…

Но пока, утром, когда он в синих галифе и в черных, плотно облегающих ногу ичигах стоял посреди гардеробной, в левой руке держа длинный хлыст, а правой накладывая в нагрудный карман видавшей виды джинсовой куртки пиленый сахар, насмешливые глаза его словно говорили: а ничего, мол, тут не поделаешь, и в профессии бесстрашного джигита уменье вовремя подсластить — штука тоже необходимая!

Пока остальные будут разминаться, он сейчас займется со своим Семой-серым, в яблоках жеребцом по кличке Семестр — на запасном манеже, а потом выедет на нем на основной, остановится в центре круга, и начнется главное: отработка трюков.

Разбираясь во впечатлениях от выступления наездников в про грамме, я часто припоминал слова великого француза Делакруа, сказанные им о духе живописи, по сути дела — о духе искусства. «Меня, — говорил он, — не интересует сабля. Меня интересует блеск сабли». Почти молниеносное выполнение трюков и беспрерывная их смена во время представления — это и есть тот самый неуловимый в деталях «блеск»…

Сломя голову промчался наездник, на единый миг в невероятной позе замер на скачущей лошади, что-то молодецкое крикнул, — и нет его, оставил нам только удивление: было ль, не было?

Здесь же, когда все происходило совсем рядом, когда Ирбек громким голосом беспощадно оценивал каждое движение, когда настойчиво что-то внушал или жестко приказывал и наезднику приходилось выехать на манеж заново и повторить номер, — тогда словно приоткрывалась хитрая механика этого неудержимого вихря, этого бешеного вращения лошадей, осью которого был он, старший из братьев Кантемировых, и тогда мелькало у меня что-то похожее на постижение тайны «блеска»…

Что бы, интересно, вышло, попробуй я за Ирбеком записывать?

— Ты как толкаешься? Носки вместе! Зритель даже в первом ряду не должен слышать, как ты оттолкнулся от манежа. Ноги прямые, ноги!.. Так, лучше. Хорошо! Погладь его! Погладь! Для кого морковка в ведре?.. Дай лошади морковку! Поговори с ней, поговори: ай, моло-де-е-ец!.. Не лежи на нем, не лежи — это жеребец, а не диван! И туго — руки, туго — ноги! Вот… Закрепись сперва! Закрепись! Силенки нет! Руки я за тебя буду качать?! Завтра приду пораньше. Почему два круга прошел, а потом ударил! Ты сам виноват! А во-вторых, она уже не помнит, за что. Был такой «мудрец»! Лошадь ошибется, он отведет ее на конюшню, сам в буфет сходит, а потом вернется и — плеткой! Лошадь давно уже забыла… Она как малый ребенок! Ошиблась — накажи сразу… Соберись! Ты что по ней растекся? Ноги свесил, как макароны! Кто на лошади: джигит или… Выше голову! Еще выше! Где плечо?! Улыбка публике?! Веселей!..

Похлопывал по шее, успокаивая коня, Юра Дацоев. Уверенным по-хозяйски голосом подбадривал: «Бра-а-авушки!.. Бра-а-авушки!» И все-таки ставил его «на оф». Выходя из пронзившей голову острой болью стойки, якобы беспечно улыбался Таймураз. Не удержавшись, спрыгивал с коня Валера Фарниев и выжидал круг, чтобы тут же на скаку вскочить в седло. Осанисто выпрямлялся, беззаботно взглядывал туда, где сейчас виднелись ряды пустых кресел, позабывший и о пенсионном своем возрасте, и о переломанных ребрах Ким Зангиев…

А Ирбеку все было мало, голос его от минуты к минуте накалялся, и, чтобы остудить южный пыл, уже нужна была порция прибалтийской флегмы.

— Юра! Юра! — со спокойным юмором останавливал Оскар Оттович. — Это место называется у наездников — «мадам Сижу»…

И Кантемиров, остывая, но все-таки как бы ища сочувствия, поглядывал на Роге — бывшего латышского стрелка и красного конника, опытнейшего знатока лошадей, дружившего еще с основателем цирковой династии Кантемировых, — со знаменитым их отцом Алибеком…

Тут, пожалуй, самое время сделать небольшой экскурс в прошлое.

В 1907 году на арене частного цирка в Батуми впервые выступил двадцатидвухлетний наездник Алибек Кантемиров. Публика приняла молодого джигита восторженно. Ободренный первым успехом, он начинает придумывать трюки, которые легли потом в основу конного цирка. Это он впервые на манеже пролез под брюхом скачущей лошади. Он вскоре стал показывать трюк, который после него не делал больше никто: на скаку пролезал меж задними ногами коня и «выходил» на круп.

Рубка лозы, пистолетная стрельба с плечевой стойки — эти экзотические номера привлекали публику, и вскоре молодой Али бек Кантемиров становится одним из самых популярных артистов предреволюционного российского цирка. В большой дружбе с ним был писатель Александр Иванович Куприн — известный почитатель циркового искусства и тонкий его ценитель.

После революции Алибек Кантемиров активно создает новый цирк. И на зарубежные гастроли чуть ли не первой в истории советского цирка отправилась его труппа.

Тогда он был особенно силен, жесткий прищур предубеждения, сквозь который старая Европа смотрела на представителей молодой республики. В Англии после первого же представления Кантемирова вызвали в полицейское управление: «На каком основании демонстрируете публике красный штандарт? Вы — большевик?» — «Нет, — отвечал он, — я магометанин. Это наше священное знамя». Блюстителям порядка пришлось обращаться к помощи эксперта. «Я долго жил в одной стране на Ближнем Востоке, — сказал тот. — И хорошо знаю, что цвет знамени там зеленый…» — «Это в той стране, где вы жили, — возражал Кантемиров. — А на моей родине — красный!» — «В таком случае, где на знамени — полумесяц?»

Пришлось срочно нашивать полумесяц. Но на очередном представлении осетинская арба, на которой джигиты делали пирамиду, снова выкатила на манеж под красным флагом.

На ипподромах Германии выступала в то время группа русских наездников во главе с оставшимся без войска генералом Шкуро. Один из подвыпивших казаков дождался Кантемирова после представления в цирке, схватил за грудки: «Отняли родину, а теперь отнимаешь и кусок хлеба?!»

Повсюду сопровождал кавказцев успех, и многие антрепренеры не раз предлагали Алибеку остаться за рубежом. Ответ у него был один: «Я — осетин! А Осетия — там!»

В трудный для России час труппа Кантемирова почти в полном составе ушла на фронт. Восемь наездников — восемь лихих кавалеристов — сложили головы, защищая родину от фашистов. И после войны Алибеку Тузаровичу Кантемирову начинать пришлось почти заново. Костяком группы стали теперь его подросшие сыновья — самый старший Хасанбек, а также Ирбек и Мухтарбек.

Опять валил народ в цирк на осетинских наездников. А у них в то время была и еще одна забота: готовились к съемкам фильма «Смелые люди». Помните тот момент, когда Вася Говорухин на лошади догоняет поезд и прыгает из седла на подножку? В этом эпизоде вместо киноактера Сергея Гурзо снимался на своем Буяне Ирбек Кантемиров.

Это он тогда, Ирбек, впервые в истории отечественного кино раз работал и успешно применил технику подсечек — когда «сраженная» лошадь со всадником на полном скаку летит через голову. Причем пользовались подсечкой осетинские наездники так умело, что «запланированного урона» не было — ни одна из лошадей, заведомо обреченных на смерть, не погибла.