Сказал уже не Анатолию — как будто им всем, не прилетевшим:

— Да вы что, братцы?

— К нам теперь даже ревизоры предпочитают не ехать, — грустно посмеивался молодой министр. — Верим, кричат по телефону, что у вас там все бумаги в порядке, верим!

Что же ты, подумал, Москва?! По сути сама на Северном Кавказе всю эту кашу заварила, а теперь нос показать сюда боишься?

И так стало горько на душе — ну, так горько!

И — стыдно.

Ну, со мной, предположим, — случай, как говорится, особый: для меня Владикавказ давно стал родным. Когда-то после войны на Кубань приезжали отдохнуть и подкормиться жители многих кавказских городов. Нашу Отрадную тогда буквально наводняли бакинцы, было много народу из Тбилиси, из Грозного. Как-то через улицу от нас поселилась семья из тогдашнего Орджоникидзе, и мы подружились с ровесником Лёвой, Львом Невским, да так горячо, что перед отъездом домой родители его пришли к нам и уговорили мать отпустить меня с ними «посмотреть большой город». Мама слыла в станице «цветошницей» и добрячкой: буквально охапки георгин или хризантем из нашего обширного палисадника то отправляла с нами, детьми кому-то на свадьбу, на день рождения, то сама, печалясь и охая, несла на чьи-либо похороны… Но ещё она слыла «трусихой» и «квочкой»: как тогда решилась отпустить меня с ними?

И мы с отцом Льва где проехали, а больше прошли по осетинскому отрезку Военно-Грузинской дороги, добрались до Казбеги, поднялись к знаменитому православному храму, который и сейчас будто вижу перед собой… Два дня потом «без задних ног» мы с Левой отсыпались, а после он повел меня в музей, повел в парк, куда я стал сам приходить потом каждый вечер — слушать игравший в деревянной «раковине» большой симфонический оркестр…

Сколько я потом во Владикавказ приезжал уже по делам, на Северо-Кавказскую студию, озвучивать документальные фильмы, снятые режиссером Игорем Икоевым и оператором Валерием Льяновым на Кубани, в моей Отрадной, сколько приезжал в гости к «распределенному» после МГУ на родину Жоре Черчесову!.. В свободные часы с удовольствием бродил по улицам, пропадал в библиотеке и в книжных магазинах, сидел за чашкой кофе в мастерских у великолепных владикавказских живописцев, отправлялся по воскресеньям либо в церковь на Осетинской горке, где служба была ещё на улице, иконы висели на полотенцах меж туями, огоньки свеч трепетали на ветерке, либо в храм во имя Ильи, где начал вдруг собирать материалы о похороненной неподалеку от него Анастасьюшки, спасшей, как рассказывают, от немцев город местночтимой святой…

Что-то необычное, как бы слишком родственное по отношению к городу, даже сокровенное, я начинал временами вдруг ощущать, все чаще над этим задумывался и однажды вдруг понял…

Перед первой мировой во Владикавказе в казачьей артиллерии несколько лет служил мой дедушка по маме: Мирон Иович Лизогуб. Вышло так, что малых детей, оставшихся после неожиданной смерти жены Стефаниды в роковом восемнадцатом — умерла от разрыва сердца, увидев, как срубили шашкой человека на улице, думала, что — её отца — он по сути бросил, воспитывала их бабушка Татьяна Алексеевна. Когда «перед смертью» приехал потом в станицу просить у мамы прощения, она велела нам, внукам его, идти в дом, закрыла ставни и сама больше во дворе не появилась…

Может, каким-то недоступным нашему скудному знанию образом мы с дедом все-таки во Владикавказе теперь встречались?..

Мама осуждала потом себя, как мы догадывались, за жестокосердие…

Может, потому-то она и решилась отправить меня погостить во Владикавказ, откуда привыкла ждать отца совсем крохою: для неё он так и остался, судя по всему, городом веры в добро, сказочным городом последней надежды…

А нынче так получилось, что городом надежды Владикавказ стал для всей России…

Неужели не понимаем?..

…Ирбек засобирался в раздевалку первым — мол, все, все, тяжелый груз предпраздничных забот смыт! — а я, отдавший жизни в Сибири не один десяток лет, только начал входить во вкус.

Он не удержался:

— Кто-то говорил, не будет парку?

И я начал чистосердечно руками разводить — грешен, мол, — и с нарочитою виной по сторонам кланяться:

— Извини, Ирбек Алибекович!.. Извини, банька!.. Извини, дорогой и любимый Владикавказ!

Эти двое, которые все продолжали ублаготворять третьего, дружелюбно поулыбались, а когда я опять вышел из парилочки, один из них спросил: мол, вы — осетин?

— Русский, — словно сожалея, что не могу им уважить, развел я руками. — Если хотите, — казак.

— А нашего Ирбека давно, видно, знаете?

— Что правда, то правда…

— Мы видим, друг его…

И я нашел нужным подчеркнуть:

— Младший, да.

Оба они одобрительно улыбнулись, а третий приподнял голову и даже кивнул.

— Я вижу, вы так стараетесь, — подбодрил я. — Спортсмены, что ли? Или кто?

— Вообще-то в милиции служим, — объяснил один из них. — Все офицеры…

— Вон как! — сказал я с чистосердечным одобрением: не только о «петушке» ведь писал — есть в творческом-то «багаже» и роман «Пашка, моя милиция», детектив, как же — их тогда ещё не пекли, как блины. — Это вы молодцы, молодцы!

— Вчера у нашего друга свадьба была, — кивнул на лежавшего все тот же, видимо, старший по возрасту.

— Во-он оно! — начал я и с пониманием, и с нарочитым сочувствием в голосе. Провел пальцами по щеке возле горла. — Малость того, значит?..

Старший удивился:

— Да что вы?.. Вчера он — вообще ни капли!

Теперь удивился я:

— Даже так?

— Это само собой, — пожал плечами мой собеседник. — Свадьбу старались вести по обычаю… Жених не должен ни грамма: он только принимает поздравления. Невеста в другом конце… А сегодня — тоже ни капли. Ни в коем случае!.. Сегодня у него — первая ночь.

Пока это говорилось, друг их приподнялся на лежаке, сидел теперь, расправив крутые плечи, уверенно глядел на меня, слегка приподняв выразительное лицо, а они, два ладных крепыша, остались с той стороны, но каждый, словно не желая прерывать передачу сокровенной энергии, держал руку на заплечье у новобрачного: богатыри и красавцы — и правда, как молодые языческие боги! Как нарты!

— Счастья вам! — сказал я растроганно. — Мужу молодому в первую очередь. И жене… и детишкам будущим… Дай Бог вам всем!

Все ещё расслабленно отдыхавший под простынкой Ирбек глянул на меня, спросил чуть насмешливо:

— Почему такой вид… что-то случилось?

С нарочито-горьким укором я ткнул себя пальцем в грудь:

— Знаток Кавказа, а? Опростоволосился я, Юра!..

— Что такое?

Но я все виниться продолжал:

— Все подбивал тебя кино снять… Помнишь, — «Возвращение странника»? О возвращении лучших традиций.

Ирбек согласился:

— Хорошее могло быть кино. Главное, нужное сейчас…

— А вчера какую речь говорил?

— И речь была очень приличная, скажу тебе…

— В том-то и дело: речь!.. А как до дела…

Накануне вечером, после всеобщего праздника под куполом шапито, Президент Алании-Северной Осетии Александр Сергеевич Дзасохов устроил в честь Ирбека прием. Перед застольем Ирбек подвел меня к нему, с добрыми словами представил, и я счел возможным момент знакомства продлить: отдал свой первый том, начинавшийся с «Проникающего ранения», в котором Исса Александрович Плиев так и остался маршалом, и взялся «расшифровывать» написанную малопонятным своим почерком дарственную надпись, а когда сказал, что с Георгием Черчесовым мы были не только однокашниками по школе на Кубани и Университету в Москве, — были душевные друзья, Дзасохов явно растрогался. Из-под маски опытного политика потеплевшими глазами на меня глянул бесконечно уставший от череды нескончаемых дел, но не сдавшийся обстоятельствам искренний и благожелательный человек:

— Поверьте, это приятно… Георгия помним и чтим. На Аллее Героев успели побывать?

— Собираемся завтра вместе, — ответил Ирбек.

Чего уж там о важности персоны: как единственного московского, единственного дальнего гостя, меня посадили рядом с именинником-Ирбеком, поближе к Дзасохову, среди старших, и слово предоставили в числе первых. И я принялся рассказывать, как совсем недавно поздравлял своего друга с семидесятилетием в элитной московской газете «Вечерний клуб»… не все же, понимаете, в «Коневодстве»!