— Здравствуй, дедушка.

— Здорово, сынок, — старик мигал слезящимися глазами.

— Отчего никого нет, народ-то где?

— Примерли, сынок. А кто и есть еще, лежат при последнем издыхании.

— Да отчего примерли-то?

— Каппель прошел, дери его лихоманка, солдаты его сибиркой хворые, ну и занесли. В нашей деревне я один на ногах. Не боишься, заходи в избу, а все бы лучше поостерегся, сынок. Ах, супостаты…

— Ничего, дедушка, рассчитаемся.

— Ну, дай-то бог, — и перекрестил бойца в спину.

И опять бежит поезд по рельсам, стучат колеса на стыках. Стелется дым и медленно тает в степи. Березовые колки занесены снегом. Медленно текут думы и сходятся на одном — Москва: что там да как там?

Ванюшка уже был однажды на курсах пулеметчиков. Командир курсантской роты Леонтьев, посмотрев, как он отнял замок, разобрал, раскидал пулемет в считанные минуты, а потом так же быстро собрал, сказал: «Тебе, Ипатов, учиться тут нечему. Бери взвод, сам учить будешь». И стал Ванюшка командиром пулеметного взвода. Слушал лекции по политграмоте, хотел разобраться в военной науке — тактике боя. И понял: много знать надо, чтобы стать заправским командиром. Но учеба внезапно оборвалась — Деникин прорвал фронт, и туда кинули курсантов.

Днем стало припекать солнце. У комлей деревьев появились затайки. Вдали показались горы — Урал. Больше месяца добирался Ванюшка до Златоуста. И тут остановка. Раньше, чем через три дня, как выяснилось, поезд не пойдет. Первый раз обрадовался остановке — скорее домой! Два года не был.

Капало с крыш. Звонко пела синица. Мужик на станции, сидевший на передке кошовки, увидел Ванюшку и вытянул вдоль спины гнедого мерина. Ванюшке уже встречались такие, кто не признавал ни красных, ни белых и старался держаться в стороне. «Не сладко, видно, пришлось при Колчаке», — поглядел вслед мужичонке, перекинул вещмешок за плечи и зашагал к центру города. Пять-семь верст не ходьба — забава.

Все волновало тут: вид родимых гор, капли с крыш, окна с наличниками, у каждого дома на свой манер. Горожане, в будние дни не баловавшие себя нарядами, теперь выглядели еще беднее: лица неулыбчивы, глаза озабочены.

При Колчаке на заводе ничего не получали, пришли в крайнюю бедность, а потом и вовсе завод и все городское хозяйство белые вывезли в Сибирь. На лавках висели замки — торговать нечем. Из уезда подвоза нет, в деревнях который уж год урожай не собран.

Ванюшке не терпелось поговорить с кем-нибудь, но знакомых не попадалось. И когда из переулка выскочил мальчишка с холщовой сумкой через плечо, он остановил его:

— Стой, пацан!

Мальчишка остановился, оглядел Ванюшку и хотел бежать дальше.

— Ты куда?

— В школу.

— Да ну! А я думал, ты еще мал.

— Как же, мне еще в ту зиму надо было, да не учили при белых.

— Как тебя зовут?

— Илюшкой. Да меня дразнят.

— Как?

— Илья-пророк стрелял сорок — вот как.

— Ну, что за беда! Сороки немного белые, а белым не надо давать спуску. Понял? — Иван пошарил в карманах, нашел патронную гильзу. — Возьми на память, в нее карандаш можно вставить, когда испишется.

— А я сразу понял, что ты красноармеец, — обрадованный мальчик зажал гильзу в кулаке.

— Расти скорей, солдатского хлеба и на тебя хватит. Ну, беги, Илюша, не то опоздаешь.

За Малковым тупиком Ванюшка остановился. Здесь два года назад он оставил мать с братишкой и сестрами, чтобы отыскать подводу и вернуться. И вот вернулся через два года… Он даже в памяти не мог восстановить пройденный путь, пока не вырвались на сибирский простор. А сколько боев — собьешься со счету. Ему повезло, если не считать, конечно, ранения под Нязепетровском и контузии под Кунгуром — разорвалась вблизи бомба.

Навстречу тощая лошадь везла тощий воз сена. Рядом шел тощий старик.

— Табачку нет ли, малой?

— Не курю, отец.

— Далеко ли путь держишь?

— Домой.

— Вроде невелик отслужить-то?

— По пути, проездом.

— А что, малой, Колчаку-то насыпали горячих углей в подштанники. Ведь это что же он тут наделал, враг: разорил дотла, завода лишил — это надо подумать! Чтоб он издох, собака, — и замахнулся на лошадь: — Н-но, углан, переставляй ноги!

Перед выходом на площадь остановился на плотине. Отсюда завод виден как бы изнутри: по левую сторону контора, управление, средняя прокатка, старая кузница, оружейная фабрика, за нею центрально-инструментальный цех, где Ванюшка работал, за ним — машстрой, а там — угольный склад. По правую — литейный, большая прокатка, конный двор, а за ним цепочкой вдоль подножья Косотура — дома бывшего заводского начальства, черные с виду, но крепкие, рубленные из кондовой сосны и крытые жестью.

Из заводских труб хоть бы дымок — нет, не дышит завод. Ни огонька — погасли печи. И только вода шумит под плотиной, клубясь пенными брызгами. Даже лиственницы на вершине Косотура будто окоченели в немом молчании.

На малолюдной площади он увидел памятник. Устремленный вверх четырехгранник с блестящей на солнце звездой наверху. Ванюшка подошел, снял шапку. С двух сторон витки чугунной ленты, на них фамилии. Под звездой надпись: «Борцам за свободу». Значит, расстрелянным подпольщикам, тем, кто оставался. Еще раз прочел фамилии — Гепп был, а Виктора Шляхтина не было. И шевельнулась надежда: может, жив?

Толчок в бок. Оглянулся — Ваня Алексеев из Ветлуги. Вместе в комсомол записывались.

— Здорово, Иван!

— Здорово, тезка.

— Откуда?

— Долго рассказывать. Гепп-то как сплошал?

— Многое неясно, — ответил Алексеев. — Тот, кто предал, знал больше, чем мы, рядовые подпольщики.

— Витьку Шляхтина не видел?

— Он был в уренгинском десятке. Многих забили на следствии, а то и до следствия. Он ведь был не из тихих, — Алексеев достал кисет, предложил.

Ванюшка отказался.

— Когда наши заняли Уфу, Теплоухов наказал задержать отправку эшелона. Шестнадцатого пришел Гепп ко мне, попросил собрать своих и предложил взорвать мост через Тесьму. На другой день после работы мы с Анатолием Барановым — ты должен знать, он работал чертежником — договорились сходить к мосту и посмотреть, где лучше заложить взрывчатку. Когда пришел домой, на крыльце отец проверял разводку пилы. Он сказал, что договорился с Барановыми идти рубить дрова. Это было на руку.

Быстро поел, схватил приготовленный мешок, топор, побежал к ним.

— А что, Максимыч, — спросил я, — если взрывчатку подвесить?

Он начитался книжек по пиротехнике и мое предложение отверг.

— Надо притянуть к балкам, а снизу опору подставить, — и начертил на песке, как это должно быть. Пошли дальше вдоль речки. Послышался стук топора — отец балаган ставил. Договорились, что после рубки Анатолий зайдет, и на обратном пути еще раз осмотрим мост. Работали до глубоких сумерек. Потом сварили картошку, поели, и отец ушел спать в балаган. А мне не спалось. На рассвете примчался Мишка Лукин.

— Что случилось? — спросил я.

— Ваш дом окружен, — ответил он. — Казимир Глинский взят.

Я предупредил Толю, сказал отцу, что домой не вернусь, и горами ушел в Куваши к родственникам. Так и остался жив. А ты, значит, вернулся? Работы невпроворот. Сейчас иду от товарища Самарина. Дров нет. Пекарня стоит. Поручили создать отряд и вести в лесосеку. А тут и командир отряда есть.

— Я проездом.

Дома Ванюшку встретил отец. Он собирал инструмент: тиски, плоскогубцы, пилы, ключи — для завода. Ничего не осталось там, все заводское хозяйство разорили колчаковцы.

— Ну вот, ну вот, — повторял он, обнимая сына.

Он был бородат и чрезвычайно худ — перенес тиф.

— Вернулся! Матери у нас теперь только не хватает, да, если ничего не случилось, должна быть в дороге.

— А где была?

— В Иркутской тюрьме.

— А мы при Колчаке жили в бане, — подбежала Ниночка.

— Тоня! Лена! Витя! Где вы? Ставьте самовар.