— Во-он! — позеленел Титов.

Об этом рассказали Тащилину ребята, наблюдавшие за работой Ванюшки и Рыжего.

Гудела вьюга, хлестала снежной крошкой в промерзшие окна, надувала суметы к воротам — ни пройти, ни проехать. В такие дни в цехе холодно.

Ванюшка дышал в ладони и внимательно следил за тем, как резец с мягким шелестом завивает в пружину синюю стружку. За резцом остается блестящая поверхность вала. На необработанной еще, черной части отмечена полоска мелом. Как дойдет резец до нее — остановить подачу, затем покрутить маховик — отвести резец.

Ванюшка старается в точности сделать так, как наказывал Ефимыч. Дашь маху, старик разговаривать не станет, надолго не подпустит к станку. Теперь он ушел в кладовую заменить изношенный резец, а больше повидаться с кладовщиком Моховым, тоже туговатым на ухо и тоже плешивым, чтобы выкурить с ним по цигарке. Неожиданный удар по плечу:

— Ипат!

Оглянулся: Рыжий.

— Ты откуда выпал?

— Царя турнули! — Рыжий выпучил глаза.

— Кто сказал?

— Сажин, вот кто! Ну, я и сюда на один дух…

— Эт-та шшто! — Ефимыч свел брови.

Ванюшка не заметил, как он подошел. Поглядел на вал, а белой черты уж и нет — срезана. Дернул за рукоятку — выключил подачу, крутнул маховик — отвел резец. Еще немного и попал бы тот под кулачок, тогда — поломка.

— Мух ловишь? — глаза Ефимыча сердито глядели из провалин.

— Царя нету! — гаркнул в оправдание Ванюшка.

— У тебя вот тут, — Ефимыч постучал по лбу, — нет царя.

— Правда, правда, — подтвердил Витька.

— Цыть! — Ефимыч покосился, нет ли поблизости мастера, за плечо повернул Рыжего. — Иди отсюдова. Ступай, ступай да гляди у меня!

— Ей-богу, Ефимыч, Сажин сказывал, — Витька не уходил.

— Неоткуда Егору знать это.

— По телеграфу пришло, — доказывал Витька.

— Егор-от нешто на телеграфе служит? Эх, дурья голова, не миновать — угодишь в острог. Вон, и чтоб духу твоего не было! — усы Ефимыча затопорщились, картуз сполз на затылок.

Шум от многопудового маховика, который крутил проходящий через весь цех вал трансмиссии, вдруг осекся, перешел на высокую ноту и смолк. Перестали хлопать ремни передачи. В конце цеха, в слесарном отделении, появился Егор Сажин. Вскочил на верстак, хватил шапкой о земь:

— Товарищи, царя свергли!

И тут загудел гудок, разнося по увалам, по рабочим поселкам небывалую весть.

Из машстроя, кузницы, прокатки, оружейной фабрики, центрально-инструментального цеха рабочие валом валили. Чтобы не затеряться, Ванюшка с Витькой взялись за руки. Толпа их так и вынесла на площадь. А там, как в запруде, она множилась и густела. Повозка, запряженная парой серых в яблоках коней, попав в нее, замедлила ход, а потом и вовсе остановилась. Кучер понуждал лошадей кнутом. Они вертели головами, сучили ногами, но не двигались. Полог откинулся, из кошевы показалась нога в сером, выше колена, чесанке, потом выпросталась из глубокого медвежьего воротника голова в боярке, затем вывалился весь начальник горного округа господин Приемский. Он поправил пенсне, помедлил и, не зная, как вести себя, спросил:

— Что, собственно, происходит?

Краснолицый от постоянного жара возле печи, тяжеловатый на язык литейщик Рудобоев снял вачеги, хлопнул ими друг о дружку, сунул за пазуху и полез за табакеркой:

— Царю-батюшке, собственно, по ентому месту дали, так что не угодно ли вашей милости шапку снять? Нда-с.

Начальник округа побледнел, снял боярку.

— Да вы не бойтесь, ваша милость, народ тут смиреный, — Рудобоев взял за нахрапник коренного и крикнул: — Расступись, дай ходу!

Начальник однако в кошеву не сел, а двинулся прямо через толпу к двери.

Теперь он показался Ванюшке вовсе не таким, каким видел его, когда с Витькой предлагал налима.

Мимо кирхи друзья пробежали вверх. Витька завернул в хлебную лавку Лаптева, взял с прилавка свежий калач, вонзил в теплую еще мякоть острые, как у хорька, зубы.

Рябая дочь Лаптева, глуповатая девка Феклушка, окрысилась:

— Черная немочь носит тебя, врага рыжего, не можешь издохнуть, окаянный. А ну, положь! Опять без денег сцапал. Напаслись тут про вас. Я вот тяте нажалюсь.

— Тсс! — Витька приставил к губам палец, — на поминки это, пожалеешь — грех на тебе будет, не замолишь потом.

— По ком поминки-то?

— По царю!

— А-а, — Феклушка одной рукой прикрыла рот, другой перекрестилась.

В проеме показался сам Лаптев, Егор Саввич.

Рыжий и ухом не вел, рвал калач:

— Выставили и дверь закрыли за батюшкой.

— Царица небесная!

— И до вас доберутся, — Рыжий сделал выпад, словно хотел укусить девку.

— Ах, враг! — она выхватила остатки калача из рук Рыжего.

— Пущай ест, Феклуша, — к прилавку вышел Егор Саввич, — пущай ест.

— Заверните один с собой да глядите, чтоб не попал вчерашний, — и Витька Шляхтин утер рукавом нос…

И полетели дни. Светило солнце. Капало с крыш. Каждый день наполнялась народом площадь. Полоскалось над головами красное знамя то тут то там, метались слова: «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…»

По улицам ходили группами. Начальство, полицейские, лавочники учтиво уступали дорогу. Жандарм Титов вдел в петлицу красный бант. И митинги, митинги…

У Ипатовых случался дым коромыслом: судили-рядили, кого в Совет выбрать да кого в голову ставить, да как агитацию повести. Эсеры нашли крикуна Киву Голендера — краснобай, каких свет мало видел. Столкнут с трибуны, а он опять, как ни в чем не бывало, как тут и был, и опять за свое: про любовь к милому отечеству да крестьянской ниве, про глубокую скорбь да упование на деревню. В разговорах большевиков все чаще упоминалось имя Виталия Ковшова.

Однажды Ванюшка с Рыжим затесались в толпу, где с одной стороны говорил Кива Голендер, с другой — Виталий Ковшов.

С одной стороны слышалось:

— Черным флером задернулось небо — на полях смерти, на чуждой окровавленной ниве гибнет лучший цвет народа! За что? Верный заветам родимой земли мужик — представитель деревни, как ее исконная сила — только он, единственно он должен повести за собой…

С другой:

— Мы за революцию пролетарскую, ибо ни один другой класс не стоит так близко к социализму. И сколько бы ни говорили об изменении только экономических условий и буржуазных свободах представители каких угодно партий, — он сделал решительный жест в сторону Голендера.

Кива перехватил:

— Неправда! Только мы, партия социал-революционеров, дадим полную свободу…

— Судя по опыту прошлых революций, мы, большевики, знаем — грош им цена.

Кива пытался взобраться на принесенный его друзьями короб из-под угля, но его столкнули.

— Это насилие! — возмутился он.

— Эсеры кричат, — продолжал Виталий, — но не верьте, товарищи рабочие, им нечего вам предложить.

— Веруя в то, что трепетно ждало зари пробуждения!.. — кричал Кива, все еще пытаясь взобраться на короб, пока, наконец, не упал в него.

— И они окажутся на дне новой формации, как в этом коробе…

Вылезая из короба, Голендер пытался что-то возражать, но его выкрики утонули в аплодисментах Ковшову.

Стояли жаркие безветренные дни. Лиственницы на Косотуре будто дремали, разморенные зноем. В пруду отражалось небо. Ванюшка с Рыжим обсыхали на песке. Подошел Витя Гепп, с которым сошлись недавно.

— Думали, не придешь, — Ванюшка пересыпал песок в ладонях.

— Одевайтесь живей, сейчас будет говорить Виталий, — поторопил Гепп, — и с ним еще один пришел, говорят, из Москвы.