Промелькнули серая башня элеватора, белоснежные корпуса тальковой фабрики. Вот и небольшое здание вокзала. Громадные двадцатиметровые тополя прикрыли его своими зелеными шатрами.

На привокзальной площади блистают лаком автобусы и такси. Это уже новость — такси в Мисяже! Раньше до города добирались кто как мог — на старательских подводах, попутных грузовиках, пешком.

Пока Сергей присматривался и оглядывался, такси ушли. Он сел в автобус. За окном замелькали знакомые и в то же время какие-то новые места. Не стало семикилометрового просвета между станцией и городом. На всем пути тянулись кварталы низеньких домиков. На узеньком шоссе, выстланном круглым булыжником, едва-едва разъезжались машины. Оно и понятно; шоссе строилось во времена шмариных, а тогда самым распространенным транспортом была телега.

А где же тот самый станкостроительный завод, о котором писали в газетах? Сергей спросил соседа, и тот показал назад, на север. Дунаев привстал, оглянулся и вдали за железнодорожными путями увидел цеховые корпуса, трубу электроцентрали, кварталы жилых домов.

Сергей сошел на площади Труда. Поставил на тротуар чемодан, положил вещевой мешок и осмотрелся. Изменилась и площадь. Пятиглавый собор был снесен. Еще до войны на этом месте простирался замусоренный пустырь. Теперь здесь разросся довольно густой сквер, огороженный решетчатой изгородью.

Внимание Дунаева привлекли вывески на фасадах зданий. Слово «Гастроном» составлено из неоновых трубок. Совсем как в большом городе! И даже два матовых шара висят у самого входа. Что там ни говори, а приятно после пестрых вывесок маньчжурских и китайских городов, после причудливых и непостижимых иероглифов легко и свободно читать: «Гастроном», «Госбанк», «Мебель».

Сергей перешел плотину. К родной улице вел узкий, круто вздымавшийся в гору каменистый переулок. Сергей остановился. До чего же он хорош, родной город, после долгой отлучки!

А вот и Кошелевка! Все детство и юность прожил Сергей здесь, и никогда ему в голову не приходило, почему так, а не как-нибудь иначе названа эта часть города. Теперь, глядя на ряды маленьких домиков с крутыми скатами крыш, он понял, что Кошелевка названа так не зря: здесь селились те, кому не было в жизни другого пути, кроме как ходить с кошелем. Кому удавалось разбогатеть — строил себе каменные дома внизу, на берегу пруда; кому «не фартило» — взбирался сюда, наверх, в Кошелевку.

А за Кошелевкой опять горы и горы! Они наступают на город со всех сторон. До самого горизонта раскинулась вздыбленная земная поверхность, густо покрытая зеленой пеной лесов. Сергей вышел на родную улицу. Вот она! Спускаясь на дно ложбин, поднимаясь на пригорки, пересекая овраги дощатыми мостками, эта самая высокая улица длинным полукругом как бы венчает собой город.

На углу голубая табличка: «Улица имени Вити Дунаева». Знал Сергей, что улица названа именем брата, знал, что увидит такую табличку, а все-таки перехватило дыхание. Вспомнилось, как он надписывал адреса на письмах домой. Офицеры интересовались, почему письмо адресуется на улицу Вити Дунаева, а обратный адрес — Сергей Дунаев? Он рассказывал о брате, был доволен вниманием, немного гордился.

Вот, наконец, и знакомый дом! Новость: над крышей высится шест с метелочкой антенны — мама слушает радио.

Мемориальная доска на одной из стен. Блестят бронзовые буквы, словно только сейчас высечены: «В этом доме родился и жил красногвардеец Виктор Дунаев…» Чувствуется, что мама поддерживает прежний порядок: каждую субботу она прочищает доску суконкой с мелом, прочищает легко, бережно.

Вот и мама. Сидит у окна, вяжет. Очки сползли на кончик носа — так виднее. Белая кошка пригрелась на солнце и спит меж цветочных горшков.

— Мама! — окликнул Сергей и с тревогой посмотрел в лицо старушки: что-то сейчас произойдет! Ведь она старенькая, слабенькая, мало ли…

Анна Михайловна вздрогнула. Сняв очки, она глянула на сына, спокойно и просто сказала:

— Ну, чего ты, Сереженька? Заходи в дом-от…

От спокойствия матери, от этого уральского произношения «дом-от» минутная тревога отлегла от сердца.

Дальше все произошло так, как бывает после долгой разлуки: взволнованный, радостный говор, хлопоты о самоваре, рассказы о житье-бытье. В доме тоже большие перемены: нет огромной русской печи, занимавшей треть площади. Вместо нее удобная плита с духовкой. Нет и полатей над входной, дверью, на которых он и Виктор играли долгими зимними вечерами. Горница с двумя кроватями. Так и есть: на тумбочке между кроватями сверкает изумрудный глаз радиоприемника. В углу стоит покрытый половиками сундук, такой большой, что на нем можно было спать не хуже, чем на любой кровати.

Анна Михайловна жила с шестнадцатилетней троюродной внучкой Марфушей. У Марфуши — светлые льняные волосы, в концы кос вплетены белые узкие ленты.

Сергей раньше не знал племянницы, да и Марфуша не знала Сергея. Она рассматривала дядю большими серыми глазами-глазищами в соломенных ресницах и откровенно любовалась его погонами. До того засмотрелась, что из рук выпало блюдце. Покатилось колесом, ударилось об угол печи и разбилось. Марфуша ахнула, кинулась к нему. Сергей хотел было уже заступиться за племянницу, но Анна Михайловна проследила за блюдцем и спокойно сказала:

— Посуда бьется — к счастью, видать. Счастье тебе будет, Сереженька.

— Об одном счастье мечтаю — кулак под голову да спать.

— И то правда — с дороги ты у меня. Марфуша, постели ему на сундуке.

— Мне бы на сеновале, мам.

Анна Михайловна посмотрела на сына долгим, задумчивым взглядом:

— Витюша последний раз на сеновале ночевал. Стели, Марфуша, на сеновале.

Анна Михайловна не любила, когда в доме курят, и Сергей вышел во двор. Мать, она и есть мать. Не забыла даже то, что в ту последнюю, тревожную ночь Витя спал на сеновале.

И Сергея снова охватили воспоминания… Вот и рукомойник, все тот же чугунный чайник с щербатым носком, висит на цепи рядом с крыльцом. Он напоминает утку, поджавшую лапы. Сергей слегка подтолкнул «утку», и рукомойник закачался.

Сеновал запомнился громадным, гулким помещением, а на самом деле он оказался маленьким и низеньким. Сена здесь давно не было, а крепкий сенной запах сохранился. Пахло еще сухой пылью и свежими вениками — их зеленые длинные связки развешаны под стропилами.

На гвозде висит серый от пыли дедушкин тулуп. Сергей тронул его, и золотистая пыль заклубилась в косых лучах вечернего солнца, проникнувших через проем в стене. Истлел совсем тулуп, одни лохмотья. Теперь таким не укроешься. А когда-то спал он под дедовым тулупом вместе с Витькой, и было очень хорошо, даже жарко…

Сергей спустился с сеновала, открыл калитку в толстой стене каменной кладки и вышел в огород. Зеленые горы в вечернем освещении стали особенно яркими, приобрели самые разнообразные оттенки: бирюзовый, изумрудный, темно-зеленый. Дальние казались совсем синими. И над горным простором неподвижно висело, заняв чуть ли не полнеба, ослепительно белое кучистое облако. Его края светились нежным золотистым сиянием.

Лязгнуло железо. Сергей оглянулся и увидел Марфушу. Она гремела цепью, спуская в колодец бадью. Стойки ворота тряслись и вздрагивали, как в лихорадке. Марфуша прижимала валок ладонью, стараясь уменьшить его обороты.

«Укрепить надо стойки, пока не выдернуло совсем, — подумал Сергей, — да и колодец осмотреть. Кажется, предстоят саперные работы». И внезапно Сергей почувствовал, что с колодцем связано что-то очень значительное и важное. Давным-давно здесь происходили какие-то события, а он их забыл. Что бы это такое могло быть?

Марфуша посматривала на Сергея лукавыми глазами, и он сказал первое, что пришло в голову:

— Так ты и есть та самая Марфуша? Мама писала о тебе.

— Это я писала, а она диктовала. Ошибок много наделала?

— Не-ет, не заметил. А что?

— На пятерку хотела. Все-таки лейтенанту пишу, еще просмеет…

Сергей представил себе, как курносая пишет письмо под диктовку мамы. Наверное, от усердия даже кончик языка высунула.