Но вот он узнает о том, что у них в амбаре хранится подпольная библиотека, а старший брат Федор состоит в тайном студенческом кружке. Много позднее понял: верховодит в кружке Виталий Ковшов, молодой, решительный. На первых порах Федор только и разрешил, что пользоваться книгами из заветной библиотеки. Виктор читал, многого не понимая.
А дальше, что было дальше?
Будто со стороны, виделся ему уже не восторженный мальчик, бегающий по митингам, а зрелый боец, знающий, с кем и за что он воюет. Сражаясь, падают бойцы. И его судьба — одна из многих. Но, может быть, успеют освободить? Из передачи от Якубы узнал об этих хлопотах. Оказывается, даже до колчаковского генерала Сахарова добрались, просили за него. Зря унижались. И в горячке он отправил домой резкое письмо.
Разве они не понимают, что в борьбе нет пощади. Он так и написал:
«Как слышно, была мобилизация, в которую попадал по возрасту и я. Следовательно, смерть могла быть везде, только первой достоин настоящий человек, а второй — жалкий раб средневековья…»
— Эх, вырваться бы на волю… — с тоской вымолвил Белоусов.
И столько в его словах было закипающей ярости, что Виктор невольно подался вперед. Мысли о побеге не давали покоя.
В общую камеру Виктора перевели недавно. После многих допросов. Наверное, рассудили в контрразведке: от подпольщиков больше ничего не добиться, так и так им конец. Виктор невольно вспомнил свою одиночку.
Там, на стене, обычно скудно освещенной, во второй половине дня лучи склоненного к закату солнца выхватывали из полумрака три нарисованные головки: женщины, девочки и мальчика.
Рядом на стене чем-то было нацарапано: «Кловач».
— Чех сидел здесь до тебя, в распыл пустили, — шепнул как-то Виктору надзиратель.
— Жалко, братцы, сейчас богу душу отдавать, — вздохнул Белоусов. — Крышка «верховному»-то приходит. Наши на всех фронтах, слышно, напирают.
— Да-а…
Очнулся Иван Васильевич. Провел ладонью по глазам, сказал с размягченной и словно бы виноватой улыбкой:
— Ребятишки мне приснились. Видел их прямо наяву… Бегут навстречу и что-то лепечут…
Иван Васильевич говорил медленно и натужно. Вдруг он закашлялся, схватился рукой за грудь.
— Плохо тебе? — участливо спросил Белоусов и добавил: — Это мы, Иван Васильевич, лопотали у тебя над ухом, вот и разбудили, окаянные.
Из коридора доносились выкрики команды, топот ног, стук прикладов. Со скрежетом раскрывались двери соседних камер. Подошли и к ним.
Лязгнув ключом, появился на пороге с испуганным, бледным лицом надзиратель, который передавал Виктору письма родных. За его спиной — начальник отделения контрразведки, начальник тюрьмы, солдаты из охраны.
— Встать! — заорал, округляя глаза, начальник тюрьмы, низенький брюнет.
Трое, готовые к худшему, медленно поднялись.
Старческими, трясущимися руками обшарил надзиратель одежду арестантов, потрогал решетку на окне.
— Закрывай! — рыкнул начальник тюрьмы.
Затопали дальше. Надзиратель, гремя дверями, успел шепнуть:
— Антонов приказал долго жить.
В камере воцарилось молчание. Наконец Иван Васильевич скорбно вымолвил:
— Еще одна жертва… Вечная память тебе, наш дорогой товарищ!
Из коридора доносились выкрики начальника тюрьмы и контрразведчика.
Феклистов примчался в тюрьму полчаса назад. Известие о готовящемся побеге застало его за составлением рапорта начальнику контрразведывательного отделения штаба Западной армии капитану Новицкому.
«…В течение мая 1919 года, — сообщал прапорщик, — арестовано разных лиц, причастных к Советской власти, подозреваемых в шпионаже, неблагонадежности и по делу большевистской организации города Златоуста — 95. Допрошено — 70. Обысков — 83. Передано в златоустовскую следственную комиссию — 15…»
Прапорщик бросил в папку недописанный рапорт, туда же сунул донесение коменданта станции о том, что солдаты из эшелонов дезертируют, и рванулся к выходу. Прискакал в тюрьму и сразу — в камеру.
Василий, окровавленный, лежал в углу камеры. С порога одну за другой всадил контрразведчик все семь пуль в могучее и бессильно распростертое на склизком полу тело Антонова.
Последнее письмо
Федор Андреевич, отец Виктора, был подавлен. Мастеровой на заводе, он много работал, во всем любил порядок, детей и жену держал в строгости, политики сторонился. Тянулся за теми, кто жил покрепче, детям хотел дать образование. Прежде, когда при нем заговаривали о политике, Федор Андреевич окидывал собеседника насупленным взглядом и медленно говорил:
— Не мешайте мне жить по-своему. У меня вон их сколько, пять ртов, всех прокормить надо. — И на этом умолкал.
Переход власти из рук в руки выбил старого мастера из привычной колеи. Он по-прежнему исправно ходил на завод, но домой возвращался угрюмый, недовольный.
— Не знаешь, какому богу молиться. Вчера были товарищи, а сегодня опять господа. Так и норовят кулаком заехать, — бубнил отец, тяжело шагая по широким крашеным половицам.
Арест Виктора, любимца в семье, не сломил доброй и щедрой материнской души Екатерины Аникеевны. Она по-прежнему была заботлива и расторопна. Только чуть больше приспускала края головного платка. Горе круто коснулось ее сердца. Не была ли она сама отчасти виновата в том, что не уберегли Виктора, что родную кровинку — сына — бросили в тюрьму?
От таких мыслей становилось тяжелей.
Честный, добросовестный, справедливый, он любил самое хорошее на свете, а попал в тюрьму только потому, что пошел против злого в жизни, против несправедливости.
В тесной камере Виктор, с трудом преодолевая боль в пальцах, писал записку. Ложились на бумагу строки а он видел маму, как будто она была совсем рядом. Представлял, как она ходит по горнице, заглядывает в окна. А может, она возится у печи с ухватом в руках, поддевая чугунок с разваристой картошкой. «Мама, какая же ты у меня добрая, ласковая…»
Стукнула осторожно и быстро калитка. В сумерках трудно разобрать лицо идущего. «Якуба», — догадалась Екатерина Аникеевна и рванулась к входной двери.
— Принес? — шепотом спросила она невысокого сутулого человека.
Якуба зорко огляделся по сторонам, снял картуз и быстро подал Екатерине Аникеевне аккуратно свернутый клочок серой бумаги. Екатерина Аникеевна не взяла — схватила и спрятала его на груди под кофточкой: весточка от Витеньки!
— Заходите, — позвала она негромко.
— Не можно мне, — шепотом возразил тот, — зайдет кто, увидит — головы не сносить.
— Ничего-ничего, посидите на кухне, никто не увидит, — ласково убеждала Екатерина Аникеевна. — Чайку попьем, о Витеньке расскажете.
Якуба, тюремный надзиратель, приносил от Виктора редкие и короткие записочки. Беженец с Украины, он терпел на новом месте большую нужду. Она-то и загнала старика в это «растреклятое место», как выразился однажды Якуба. Екатерина Аникеевна никогда не отпускала его без того, чтобы не покормить. Она проворно поставила самовар.
После чая Якуба заспешил. Натягивая глубже картуз на крупную голову, сказал:
— Скоро не ждите. Лютуют у нас до крайностев. Того и гляди, сам попадешь к политикам.
— Ничего-ничего, все обойдется, — благодарно говорила Екатерина Аникеевна, засовывая в карман Якубе деньги.
— Не надо, — возражал больше для вида Якуба, а сам потихоньку пятился к двери.
Что поделаешь, мать отрывала от семьи последнее, не жалела. Иначе как узнаешь о Витеньке?
Из горницы вышел Федор Андреевич. Пристально посмотрел на жену, угрюмо спросил:
— А этому ворону что здесь надо?
— Привет от сыночка передал, — виновато вымолвила Екатерина Аникеевна, поправляя платок.
— Бьют?
— Да нет вроде…
— А я тебе говорю — бьют! Дожили на старости лет до радости. Одного белые порют, другой против красных идет. Эх, жизнь! — повернулся и, ссутулясь, ушел в горницу.
Екатерина Аникеевна вернулась на кухню, крадучись развернула записку.
