— Сам знаю, что мало, — согласился Колька. — Только знаешь, порой до того жрать хочется, хоть волком вой.

Перекатывая на ладони отполированные камешки, Виктор заговорил горячо, торопливо:

— По-моему, красивая жизнь настанет. Знаешь, о чем Иван Васильевич все время говорит? Мы, говорит, всю Россию перевернем. Понастроим для рабочего человека дворцов, каких свет не видел, всех грамоте обучим. Вот, погоди, разобьем контру, увидишь. А то сказанул: «Сытые будут».

— Ну, хватит, — попросил Колька, дружелюбно глядя на Виктора. — Пойдем, пожалуй, а то больно разговорились.

На обратном пути на подходе к городу их задержал конный разъезд.

— Где шлялись? — строго спросил молодцеватый кавалерист.

— В лес ходили, — спокойно ответил Виктор.

— Чо зенки-то вылупил? — рассердился вдруг Колька Черных. — Не видишь, кислицу несем, хоть ее наваришь — и то ладно.

Виктор обмер: отчаянный Колька сейчас все завалит.

— Ну ты, поговори у меня! Нагайки не пробовал? Вытряхивай из мешка-то.

Колька, а за ним Виктор с обиженным видом развязали мешки, вывалили запасенную для них партизанами кислицу.

— Проваливай! — распорядился кавалерист.

У ребят отлегло от сердца. Они проворно сбросали зелень в мешки и зашагали по направлению к городу.

Злые, запыленные, потрепанные части белых втягивались в кривые, ползущие по горам улицы Златоуста. Где-то совсем близко, напрягая силы, красные полки громили белогвардейцев, и они откатывались сюда. Пылила кавалерия, тяжело топала пехота, грохотали по каменистым улицам артиллерийские повозки. Прямо на улицах дымили походные солдатские кухни.

Город лихорадило. Казаки разграбили кожевенный магазин. Эскадрон отступающих вояк ворвался на водочный завод. Христолюбивые воины прикладами сшибли замки со складских дверей и прямо на улице, гогоча, распивали спирт, палили из карабинов. В воздухе густо висела брань. На место происшествия из комендатуры прибыл офицер с двумя солдатами, пробовал утихомирить буянов. Пьяные казаки взяли его самого в плотное кольцо.

Молодой казачишка, еле держась на ногах, опираясь на карабин, как на палку, со слезой в голосе тянул:

— Нет, ты скажи, ваше благородие, скажи от сердца, за что воюем, а? Не можешь, а?

— Молчать! — прикрикнул офицер.

— Но-но-но-о! Не ндравится, гляди-кось, — куражился казачишка.

Другие плотнее сгрудились около офицера.

Офицер стал вырываться из казацкого кольца.

— Струсил, ваше благородие, кишка тонка. Это те не царское время, во! — не унимался казачишка.

Остальные гоготали, сдабривая свои слова соленой руганью.

Благоразумные мещане, купчишки и прочая дрянь увязывали узлы и, второпях перекрестив лбы перед неведомой дорогой, отправлялись на железнодорожную станцию.

— Плохи наши дела, — посетовал как-то городской голова в присутствии Ивана Васильевича.

Притушив невольный блеск в глазах, Теплоухов бодро сказал:

— Господин полковник уверяет, это — временное явление.

— Покорнейше благодарю, — вспылил голова, — вы что, извините, ребенок, сами не видите, куда дело клонится?

— Обычные военные операции, временная перегруппировка сил, — невозмутимо возразил Иван Васильевич.

— Оптимист вы, милостивый государь, оптимист.

— Но что же, право, случилось? — не унимался Теплоухов.

— А то, батенька, и случилось. Издан приказ об эвакуации заводов. В Сибирь. Вот вам и временная перегруппировка сил.

Иван Васильевич внутренне ахнул: разграбят завод, растащат!

— Велено в кратчайшие сроки. Всех инженеров, техников, рабочих военные власти объявили мобилизованными. За неподчинение — расстрел. Так-то, милостивый государь.

Голова обратил внимание, что служащий Теплоухов вконец растерялся, и попытался смягчить свои слова советом:

— Собирайте-ка свои узелки — да и с богом. Авось, до Сибири большевики не доберутся.

— Куда мне, — бормотал Иван Васильевич, — трое на руках. Может, обойдется, а? — с надеждой взглянул на своего покровителя, но тот не пожелал ничего добавить — и так лишнего наговорил.

Вечером того же дня, оповещенные связными, пробирались на гору Уреньгу члены подпольного горкома партии. В зарослях молодого сосняка, за мшистыми каменными глыбами, состоялся последний разговор. Иван Васильевич информировал товарищей о том, что сообщил ему голова и что удалось дополнительно выяснить от заводских.

Глухо гудели сосны. Гулял верховой ветер. Примостившись на полированном и прогретом за день кругляше, Виктор напряженно вслушивался в неторопливую речь Теплоухова.

— Пришла пора действовать решительно. Необходимы крайние меры.

— Может, рискнем, попробуем захватить завод. Смелость города берет, — задумчиво проговорил Иван Васильевич.

— Оно так, конечно, — рассудительно заметил Белоусов, — только на штыки с голыми руками не полезешь. Оборудование-то будут грузить под ружейными дулами. Опять же отряд не перебросишь на завод: не иголка в сене.

— Надо сорвать погрузку!

— Правильно, — откликнулся Теплоухов, — во что бы то ни стало сорвать, это нам по силам. — И к Виктору: — Смогут твои ребята по цепочке быстро передать рабочим наши указания?

— Они все смогут, — коротко сказал Виктор. И вдруг щеки его ярко вспыхнули: «Еще подумают, что я хвастаю». И рядом с этим другая, тревожная, радостная мысль:

«Вот оно, начинается самое главное».

— Итак, сорвать погрузку. Пусть рабочие прячут ценный инструмент. Пусть уходят в лес, на покосы, в потайные места. А мы тем временем подумаем еще кое о чем.

Решили взрывать Тесьминский железнодорожный мост. Тогда эшелоны белых замрут здесь, в Златоусте. Операцию проведут заводские ребята во главе с Колькой Черных.

Когда растаяли в ночной темени фигуры горкомовцев, Теплоухов попросил:

— Позови Черных.

Колька возник рядом неслышной тенью.

— Садись, Николай, слушай и запоминай, — устало, но твердо произнес Теплоухов. — А ты, Витюша, пока того, побудь на тропе.

— Самое трудное — добыть еще взрывчатки. Действуй решительно, но с оглядкой, не горячись. Сам понимаешь, от тебя многое зависит, — советовал Иван Васильевич. И вдруг неожиданно стукнул ладонью по каменному голышу: — Эх, удалось бы! — И столько затаенной страсти было в коротком возгласе, что Колька даже оробел.

— Ну, орлята, действуйте, — попрощался Иван Васильевич и канул в лесную настороженную тишину.

Во власти только что пережитого необъяснимо-тревожного и гордого чувства возвращался Виктор домой. Пробирался затененными улицами, но шагал неторопливо. От реки несло прохладой. Небо, чистое и высокое, вовсю вызвездило. Где-то неподалеку тихо-тихо звучала песня:

Девичий голос, чистый, нежный. И будто затуманен слезой:

Полоснула по сердцу чужая боль. И своя, загнанная в дальние закоулки души, тоже ожила. Хотелось крикнуть во тьму: «Поля! Где ты?..»

В маленькой продолговатой комнате душно, жарко. Снятся тревожные сны. Все тот же Наумка. Будто забрались они вместе на гребень Таганая, и Наумка спрашивает, где отряд? Виктор отрицательно качает головой: «Нельзя, об этом никто не должен знать». Наумка зло прищуривается, на круглом лице его появилась недобрая улыбка. Он сжимает сильными руками плечо Виктора, трясет и цедит:

— Говори! А не то столкну, большевистское отродье!

Виктор хочет вырваться, но Наумка сильнее его. У Виктора вырывается стон. Он… просыпается.

— Вставай, сынок! Скорее! Пришли за тобой… — слышит горячий шепот матери. Замечает в ее глазах слезы и вскакивает. «Бежать!»