— Я Надежде Алексеевне все объяснил, не виноватый ты.

Колька неожиданно беспечно махнул рукой, грубовато изрек:

— Ну и дурак. В школу-то я больше не вернусь, все равно шамать нечего… Пойду в работные.

Через несколько лет они встретились на заводе.

Нынешний Колька повзрослел, озоровать вроде меньше стал. Теперь не станет спрашивать, как прежде, сбитый с толку речами эсеров: «Кто стоит за большевиков?» Теперь он — член Союза социалистической молодежи и сам объяснит: «Все, кто стоит у станков, кто голоден и раздет, идут под знаменами большевиков».

— Ну давай, давай, выкладывай, что у тебя? — напомнил Виктор.

— Волошин отстал от своих. Чуть в плен не угодил. В горы ушел. Нужен табак, хлеб. Завтра тебе велено прийти в цех. Тебе там больше доверия, «господин студент».

— Ладно, господин рабочий, не болтай.

— Вот еще! Сказал, как велели.

Вдруг Колька спохватился: — Пока! — и снова перемахнул через изгородь. Только мелькнула Колькина шевелюра.

Виктор поднялся, прошел в дом. Мать сумерничала на кухне. Подперев ладонью щеку, она молча сидела у стола, словно решала какую-то очень трудную, одной ей известную задачу. Решала и никак не могла решить.

— Мама, — почему-то шепотом окликнул ее Виктор.

— Что, сынок? — встрепенулась Екатерина Аникеевна и ласково взглянула на сына.

Виктор подошел ближе, молча опустился на лавку. Коснулся рукой плеча, прикрытого легким платком.

— Мама, — зашептал Виктор, — я не могу больше. Понимаешь, не могу, сил больше нет! Мне стыдно, понимаешь, мама?

Мать высвободила из-под платка руку, провела по вихрам сына, проговорила:

— Иди спи, сынок. Все понимаю, и от этого мне тяжело. А ты не мучай себя, делай, как совесть велит. Только страшно мне за тебя…

Арсенальная площадь казалась просторной. Виктор шагал, не оглядываясь, но с таким чувством, будто на него обращены взгляды всех прохожих. Первый раз после того, как белые заняли город, он шел на завод.

В узком, словно бойница, окошечке Виктор получил пропуск — о нем он заранее попросил отца. Через проходную, знакомую до мельчайших зазубрин на промасленных перильцах, прошел спокойно, поздоровался с вахтером.

Черных ожидал Виктора в электроцехе. Невысокий, коренастый, в накинутой на крутые плечи телогрейке с торчащими из дыр клочьями ваты, он нарочито громко проговорил:

— Проходите, господин студент.

«Господин студент» разглядывал цеховые пролеты, сравнивал, что изменилось с тех пор, как он проходил здесь практику.

Сопровождаемый Черных, Виктор медленно шел по цеху. Кругом — новые лица. Кадровые рабочие бежали от голодной жизни в деревню, многих выхватила с завода война. На Виктора никто не обращал внимания. Редко кто поднимет голову, скользнет хмурым взглядом и опять уткнется в работу.

С первых дней белогвардейцы ввели на заводе двенадцатичасовой рабочий день. Деньги ни во что не ценят, кругом спекулянты, подвоза из деревень никакого. И каждый день грозят то нагайкой, то виселицей. «Господин студент» остановился подле пожилого рабочего, спросил:

— Что, трудно?

Рабочий сурово глянул на него из-под лохматых бровей и отчужденно буркнул:

— Это еще что за плакальщик явился?

— Зря ты его, дядя Антон, так… Он у нас в прошлом году сам тянул лямку, не смотри, что чистенький, — тихо и многозначительно вымолвил обычно громкоголосый Колька.

Дядя Антон все еще хмуро, но без прежнего ожесточения проговорил:

— Работы, парень, хватает досыта, а вот другого чего… — Он махнул кулаком с зажатым гаечным ключом, безнадежно и как-то вроде бы привычно повторил: — Потом умываемся, ветром укрываемся. Такая, значит, у нас песня, господин студент.

— Без музыки-то нам скучновато! — съязвил Колька.

Вокруг Виктор видел насупленные, пепельно-серые лица мастеровых. В их согнутых над станками фигурах сквозила покорность. Но в хмурых взглядах, коротких, отрывистых репликах нет-нет да проглянет что-то свое, скрытое. Злая это была покорность…

Виктор расспрашивал дядю Антона так, словно тот был, по крайней мере, его ближайшим родственником.

— Песня-то песней, дядя Антон, да ведь каждый на свой лад поет.

— А ты, парень, спроси мою жинку, она лучше знает мотив, да и подпевалы у нее добрые — пять ртов.

— Ушастый! — шепнул Колька.

По пролету, прихрамывая и склонив голову к правому плечу, словно к чему-то прислушиваясь, шагал в замасленной спецовке высокий, сухопарый человек. Все знали: по штату — дежурный электрик, а на деле — соглядатай и доносчик.

— Опять, поди, про жратву? — и попросил, ни к кому не обращаясь: — Махра есть?

— Махра-то? — переспросил дядя Антон. — Отчего ж нет, зелье водится, да ведь ты вроде некурящий?

— От такой жизни, говорят, даже козел у бабки Левонихи научился самокрутки вертеть, — с потугой на шутку проговорил Ушастый.

Не торопясь, насыпал табаку и, мусоля самокрутку, будто ненароком спросил, взглядом указывая на Виктора:

— Начальство али родственник чей?

— Родня у него, говорят, знатная! — громко сказал Колька и, понижая голос, обращаясь только к Ушастому, шепотом добавил: — Видишь, какой умытый да чистенький.

Ушастый закашлялся. Кашлял долго, со слезой, но при этом примечал, кто сгрудился вокруг Виктора.

— Покурили — и хватит, — рассудил дядя Антон. Не оборачиваясь, двинулся к своему рабочему месту.

— Как мне пройти к господину мастеру? — спросил Виктор.

— Я проведу вас, господин студент, — тотчас откликнулся Колька, опережая желание Ушастого.

По дороге Колька вполголоса со злостью бормотал:

— Помешал, гад! И откуда он взялся?

— Ничего, мы еще без него встретимся, поговорим.

— Взгляни на объявление. Видишь, какими посулами нас рассчитывают.

На закопченных цеховых воротах белел листок. Администрация извещала, что завод скоро получит кредиты и что рабочие и служащие будут вознаграждены за трехмесячную бесплатную работу.

— Многие голодают, — рассказывал Колька. — А тут еще сыпняк помогает. Сам, поди, знаешь.

— Знаю, — тихо отозвался Виктор. — Всем не сладко. Но ты втолковывай потихоньку, кто в этом виноват, раскрывай людям глаза, настраивай на борьбу.

В условленном месте, у литейного цеха, к ним подошел высокий с обвисшими рыжими усами рабочий в прожженной робе. Он передал Виктору небольшой мешочек с частями разобранного револьвера, шепнул: «Придешь в воскресенье к Теплоухову», — и, припадая на левую ногу, скрылся за углом.

Возвращаясь домой, Виктор испытывал душевную боль за тех, кого встретил в заводских корпусах. Тяжко, очень тяжко им приходится. Но недовольство и злость, как нарыв, должны когда-то прорваться наружу, и тогда несдобровать нынешним хозяевам.

Даже не оборачиваясь, Виктор чувствовал на себе взгляды родных: тяжелый — отца, горестный — матери. Избегая смотреть на них, вышел на улицу.

По городу гарцевали военные. В пролетках красовались холеные барыньки. Мелькнул экипаж. Знакомое лицо парикмахерши Леерзон-Новицкой. Прижмурив глаза, жеманно поджав губы, она слушала чужую речь немолодого, с оплывшим лицом офицера.

В кинотеатре «Лира» гремела музыка.

Виктор повернул за угол и отшатнулся. Впереди стояла толпа. По ступенькам крыльца небольшого домика пытался и не мог сойти человек в промасленной робе.

Ярился, визжал и тыкал ему кулаком в лицо толстобрюхий низенький человечишка. Кто-то перегнулся через перила крыльца и из-за спины конвойного взмахнул чем-то белым. Рабочий упал.

«Камень в платке», — мелькнуло в сознании Виктора. В толстобрюхом он узнал владельца книжной лавки Антипкина.

Конвойные подняли упавшего, штыками отгородили его от погромщиков.

Виктор почти бегом устремился на Петровскую. Вслед неслись чьи-то пронзительные крики.

Приближаясь к дому Теплоухова, перевел дух, замедлил шаги. Сердце все еще отчаянно стучало. Хоть бы скорей увидеть Ивана Васильевича!