«Снаряды, которые изготовляются на нашем заводе, обрушиваются на головы борцов пролетарской революции, на наших братьев и отцов, помогают кровавому палачу дольше удержаться у власти. Но близок, близок позорный конец наемника мирового капитала Колчака!
Рабочие завода! Сокращайте выпуск снарядов! Помогайте братьям по классу! Заря победы близка!»
Надежным товарищам через Кольку Черных поручили расклеить листовки на заводе. «Верховный», остановившись в Златоусте проездом на фронт, собирался лично посетить цехи холодного оружия и снарядный. В городе когда-то жил его отец, офицер царской армии. Колчаку лестно было напоминать окружающим, что ему и Урал близок…
По длинному с прокопченными стенами цеху шествовали военные. В середине — сутуловатый, среднего роста мужчина, в шинели с адмиральскими погонами, в фуражке с белой кокардой. Подобострастно заглядывая в лицо, к нему, то и дело давая пояснения, обращался чиновник в партикулярном платье, начальник Златоустовского горного округа Бострем.
Взгляд широко поставленных глаз адмирала скользил по лицам рабочих. Многие из них словно не замечали блестящей свиты. Адмирал снял фуражку, белоснежным платком промокнул на лбу испарину. Указывая на рабочих, что-то спросил у Бострема. Тот с подобающим приличием улыбнулся и, видимо, чем-то довольный, громко произнес:
— Стараются, ваше высокопревосходительство!
Со всех сторон свиту окружали каппелевцы, личная охрана Колчака. В толпе шныряли, зыркали по сторонам «чины для поручений», шпики. Здесь же крутился Ушастый. После Колькиной мести Ушастый стал злее и осмотрительнее. Два дня не выходил он из дома, а потом, в синяках, вновь появился на заводе.
— Кто это тебя так разукрасил? — сочувственно полюбопытствовал Колька Черных.
— С крыльца упал, — отворачивая лицо, нехотя буркнул Ушастый.
Теряясь в догадках, он искал обидчика. «Не тот же щенок, мастера сын, набросился на меня. Жидковат в костях. Может, Колька?»
Выполняя задание Жабина, Ушастый крутился в толпе соглядатаев, все примечая и стараясь запомнить.
За станками, не отрываясь от дела, угрюмо стояли рабочие.
Колчак, пришепетывая, выспрашивал Бострема о заводском производстве во время войны с Германией.
— Осмелюсь заметить, ваше высокопревосходительство, — подобострастно урчал Бострем, — во время почти полного разрушения русской промышленности заводы округа не только сохранили свое существование, но установили новые мощности.
«Верховный» спросил, много ли завод дает фронту снарядов. Бострем назвал цифру и добавил, что производство испытывает затруднения — нет денег, не хватает угля.
— Много надо?
— Миллиончика бы три, ваше высоко…
— Прикажите выдать, — бросил Колчак через плечо одному из военных чиновников. После паузы добавил: — Из полевого казначейства третьего уральского корпуса.
Адмирал отдавал себе отчет, что отказывать этому прыщеватому чиновнику нельзя. Правитель готовился ко второму, «решающему», как он объяснил своим штабным, наступлению. Снаряды, сотни, тысячи снарядов нужны сейчас, чтобы обрушить их на головы красных, подавить, сровнять с землей все их босоногое воинство!
Осмелевший Бострем попросил, чтобы к управлению Златоустовского горного округа приписали каменноугольные копи Челябинского общества. Белая кокарда шевельнулась: Колчак и на это милостливо согласился.
Свита вышла из снарядного цеха, направилась в цех холодного оружия. Сглатывая окончания слов, «верховный» повелел Бострему поблагодарить в приказе всех тружеников заводского дела за их работу.
— В сохранении бодрости духа и в общем упорном труде я вижу первый залог возрождения родины, — многозначительно произнес Колчак, прикрывая глаза красноватыми веками. А когда открыл их, с цеховых ворот на него глянул маленький квадратный листок бумаги.
— Что это? — «верховный» указал на листок.
— Не могу знать, ваше…
— Узнайте!
Кто-то из свиты метнулся к листку, взглянул и попятился испуганно назад.
Легкой и четкой походкой военного Колчак приблизился к листку. Едва взглянул — лицо перекосила судорога. Бледные бритые щеки мгновенно стали темно-вишневыми.
— Убрать! — фальцетом выкрикнул «верховный», вмиг утратив величественную осанку.
Сутуловатая фигура правителя казалась жалкой на фоне заводских корпусов.
В семнадцать мальчишеских лет
Весть об аресте Поли застала Виктора врасплох. Он, конечно, всегда отдавал себе отчет, что каждого из них подстерегает опасность, но Поля… Почему она, именно она?
Виктор стоял во дворе, куда его вызвал Колька, смотрел на друга непонимающими глазами, мял в руках форменную фуражку и ни слова не проронил во время сбивчивой Колькиной речи.
— Ты что? — услышал наконец Виктор хриплый и тихий Колькин возглас.
Виктор поднял на него глаза и попросил:
— Оставь меня, Колька.
Через час Ушастый радостно потирал руки — «господин студент» показался на Арсенальной площади. Шел он медленно, не поднимая головы, не отвечая на приветствия знакомых.
«Маскируется», — решил Ушастый, прикидывая, куда направится его поднадзорный.
Виктор продвигался к реке. Кое-где островками еще лежал ноздреватый снег, но река готовилась сбросить зимнее бремя.
Речка-реченька…
Сколько раз в ночной тиши думал Виктор, как придет он в солнечный день на берег, вот сюда, на это самое место. И будет с ним рядом Поля. Усядутся они, он притронется к ее плечам, заглянет и скажет… Что скажет? Нет, он ничего не станет говорить, она сама все-все поймет…
«Ждет, кого-то ждет», — притаившись за большим камнем, строил догадки Ушастый. Он озирался, пугаясь самой мысли, что его может заметить неизвестный сообщник студента. Кто-то должен прийти. Но кто и с какой стороны?
Виктор не замечал времени. Оно словно растворилось в его боли. Беда обрушилась — и его захлестнуло чувство беспомощности от сознания, что ничем он не может помочь Поле. Впервые в жизни он испытывал отчаяние. Словно возникла перед ним из мрака каменная стена, сколько ни бейся о нее, сколько ни стучи кулаками — лишь в кровь разобьешь руки…
«Уж лучше бы меня взяли!» — подумал он и впервые реально почувствовал, как опасна борьба. Слова Ивана Васильевича — простые слова о неизбежности жертв — обрели осязаемый смысл. И прежняя жизнь показалась Виктору отделенной резкой гранью от того, что будет впереди. То светлое, о чем мечтали, о чем раньше спорили, само собой не приходит. За него надо драться, да еще как драться! Революция впервые предстала в сознании Виктора с утратами самых близких, самых дорогих людей, с болью и кровью, с отчаянием и мужеством. И еще яснее стало: ничто не примирит и его, и Полю с теми, кто убил ее отца, кто бросил ее в тюремные застенки.
«А я, устрашусь ли я врагов, если и меня арестуют?» — спросил себя Виктор и ощутил вдруг холодок в груди, припомнив рассказы о пытках в белогвардейских застенках.
«Все выдержу, не поддамся!» — И тут же про себя усмехнулся: «Однако, смелый…»
Как-то собрались ребята его боевой десятки на Косотуре. Солнце давно уже скрылось за дальними увалами. Воздух, настоенный на разогретой дневным солнцем смоле, освежал ребят, уставших от работы и дневной беготни. Замшелые валуны хранили вековое спокойствие и словно призывали людей к тишине. Мирно плавали по городскому пруду яркие звезды. И вдруг кто-то сказал:
— А знаете, ребята, я могу выдюжить любую боль.
— Давай попробуем, — тотчас отозвался Колька Черных. И не успел Виктор опомниться, как Черных поднес горящую спичку к большому пальцу правой руки того парня, который так неосторожно похвастался перед ребятами. С изумлением наблюдал Виктор, что парень не вздрогнул, не отдернул руку. Пока не догорела спичка, он молча и пристально смотрел в Колькины глаза…
«Закалка что надо», — с одобрением подумал тогда Виктор.
Сейчас все это показалось ему мальчишеством.
Он поднялся, измученный и сильный, и, по-прежнему ни на кого не глядя, не оглядываясь по сторонам, зашагал домой. Шагал твердо, размашисто: это была его и Полина земля — родная земля!
