Дошли до площади. У завода толпа безработных. Другая, организованная в отряд, отправилась на заготовку дров.

Постояли у памятника расстрелянным и разошлись: она искать отдел народного образования, он — на вокзал к поезду, который должны были поставить под пары.

И снова маленькие перегоны, большие остановки. Бегут мимо пегие от проталин поля. Над полями грачи. Крытые соломой избенки. Отощавшая за зиму скотина греется на солнце. Интересно получается: только что из дому, а кажется, что и не был. Промелькнуло родное и близкое, будто в коротком сне. Но ничего, теперь жизнь будет лучше, все пойдет не так, поправится. Только бы выучиться…

Но учиться долго опять не пришлось. Дивизии с востока стягивались на запад, на Польский фронт. И на юге беспокойно — будто в огромной кулиге созрела саранча и черной тучей закрывала небо — поднималось многотысячное войско барона Врангеля.

Курсантов однажды подняли по тревоге — и в Лефортово, получать оружие. Ванюшка выбирал пулемет и вдруг услышал знакомый голос:

— Ваня!

Оглянулся: Паша Анаховский тоже пулемет себе приглядывает.

— Ты как здесь? — удивился Ванюшка.

— На Польский фронт едем. А ты?

— И я туда же.

— Значит, вместе? — обрадовался Анаховский.

— Вместе, Паша. Тебе привет от Алексеева и от пацанов уренгинских.

— Дома был?

— Довелось, Паша. Ты «кольт» взял, а я «максиму» больше верю.

Перед отправкой части выстроились на площади. Бойцы равняли носки видавших виды сапог и ботинок, разбитых лаптей. Расправляли складки проношенных шинелей. Глядели на трибуну, сколоченную на скорую руку. Тянули шеи — ждали Ленина. Ласково пригревало солнце, сушило брусчатку, крыши и старые стены. Легким ветром пробежал шорох по рядам: «Идет! Идет!..»

Он почти взбежал, повернулся, смял в руке кепку, ухватился за борт шероховатой доски. Подался вперед:

— Товарищи!

Тихо стало в майском воздухе — строй замер. Слушал Ванюшка, вспоминал рассказы комиссара Лосева о Ленине, не верил тогда ему. Думалось, Ленин должен быть богатырем, вроде Ильи-Муромца, в руке меч-кладенец, от которого нет запоров и нет спасенья неправде.

А он говорил очень понятно о высокой роли солдата рабоче-крестьянской республики, о его освободительной миссии, о Петлюре, о польских помещиках и капиталистах. И последние слова приветствия Рабоче-Крестьянской Красной Армии поглотило многоголосое «ура!», и звуки революционного гимна заполнили площадь древнего города.

Мимо трибуны проходили полки, давшие клятву победить или умереть, — и прямо на фронт. Ванюшка с Пашкой попали в III конный корпус Гая.

Пятнадцать лет спустя Михаил Светлов напишет знаменитое:

И Варшава, и Орел, и Каховка и многие другие города пройдены с боями за два с половиной года. Последние и, может быть, самые тяжелые бои против осатанелого от предчувствия неминучей гибели Врангеля: Перекоп, переход через Сиваш…

Чем дальше шли на юг, тем ниже, казалось Ванюшке, опускалось ночное небо, крупнее становились звезды в бархатно-мягкой черноте, какой никогда не бывает дома и какой не видел в Сибири.

Нет звезд, нет неба. Тьма, хоть глаз коли, и стужа. Вот тебе и юг. Думал, апельсины на деревьях, а тут, поди ты, — зуб на зуб не попадает.

Оступился навьюченный конь, отфыркнулся. Сплюнул Ванюшка — гадкий гнилостный вкус брызг. Крепче уцепился за торока. Осторожно ведет в поводу коня вьючник Мухатдин — утвердив одну ногу, вытаскивает другую и находит ей опору. Только бы конь не пал — не поднять тогда пулемета. Хлюп-хлюп — со дна поднимаются сернистые пузыри. Впереди идут бойцы, сзади идут, с боков тоже. Видит Ванюшка только спину вьючника. Коченеют ноги — вода ледяная. Влажную шинель пронизывает резкий ветер. Пора бы на зимнюю одежду переходить, да ведь в теплые края шли.

Бьют с берега пулеметы, ухают орудия. То тут, то там падают бойцы, кони. Молча. А может, вскрикивают, да разве услышишь? Остановился вьючник, словно в раздумье: куда ногу поставить, — рухнул в воду. Ванюшка взял повод — и дальше. Ничего уже не страшно, только холодно. Хлюп-хлюп… В тепло бы после этого, к костру. Но впереди Турецкий вал — последнее гнездо контры — так сказал командующий Фрунзе. Гнездо надо разорить, контру — уничтожить.

Чтобы не оступаться, Ванюшка дал себе слово не думать. Но разве думы спрашивают, когда им приходить?

Турецкий вал укреплен, опутан колючей проволокой и неприступен, как считают иностранные военные специалисты. Это тоже сказал Фрунзе. Они все знают, кроме одного: зачем он, боец 51-й дивизии Ваня Ипатов, холодной ветреной ночью бредет по Гнилому морю, хотя его никто не обязывал?

Вышли на берег — и ждать нечего — на штурм…

Вот и конец проходу. Можно домой. Но в Екатеринбурге открылись командные курсы. Пропустить нельзя — так хочется стать красным командиром.

После вечерней поверки командир курсантов Дубровский пригласил Ванюшку к себе в кабинет. Ничего в этом приглашении необычного не было. Он иногда советовался по комсомольским делам. Командир, хотя ему было немного за двадцать, казался бывалым, знал не только практику, но и теорию военного дела.

Ванюшка вошел и представился. Дубровский встал, подвинул стул:

— Садись, Ипатов, — и задержал руку на его плече.

Этот жест насторожил. Нет, не по пустякам его вызвали.

— Тебе когда будет девятнадцать? — спросил Дубровский.

— Первого сентября, — Ванюшка глядел с недоумением: день рождения командир мог узнать и по анкете.

— Все верно, — он снова открыл стол и достал бумагу, — вот постановление о демобилизации всех, не достигших призывного возраста.

«Вот оно что» — подумал Ипатов.

— Мне жаль отпускать тебя, да ничего, видно, не поделаешь.

— Как же так, товарищ командир?

— Чего вскочил?

— Три года воевал — ничего…

— Была другая обстановка, Ипатов, вот и воевал.

— Я хочу стать красным командиром, — твердил Ванюшка.

— Верю и не зря спросил про день рождения. Может, ошибка в бумаге или еще что.

— Ошибка, товарищ командир! — Иван ухватился за соломинку.

Дубровский усмехнулся в ответ на горячность:

— Если бы месяц или хоть два, как-нибудь, может, и обошлось бы, а то полгода!

Обида подкатила к горлу. Три года боев… Многих друзей нет в живых. Геппа расстреляла белогвардейская контрразведка, Вася Грачев из кузнечного пал под Бузулуком у пулемета, Митя Пуросев из машстроя, раненый, утонул в Тоболе, Вена Уткин, чертежник из управления завода, умер по дороге в сибирскую тюрьму, Витьку Шляхтина застрелили конвойные. Комбриг Виталий Ковшов пал в ночной схватке с бандой Булак-Булаховича…

— Что с тобой? — Дубровский встал и прошелся вдоль стола. — Ты должен понять правильно. Повторяю, я рассчитывал на твою помощь здесь. Но мы не партизаны, мы бойцы Рабоче-Крестьянской Армии и должны уметь повиноваться. А за твои дела спасибо тебе.

— Служу трудовому народу, — ответил и вышел.

Ночью снились аисты — белые птицы с черной полосой через крыло. Их он видел в Польше. Они кружили над разоренным гнездом рядом с костелом. Ослепительно светило красное солнце и смеялось смехом Шурки Шляхтиной. Потом увидел порубленный лес, и кто-то кричал деревьям: «Подъем!»…