Это чистое утро кому-то, может быть, обещало и жаркий полдень — купанье в реке, и тихий вечер — чай с вишневым вареньем. Мастеру, пока он сидел в пассажирской комнате, утро не обещало ничего, кроме нескольких дней духоты, невкусных обедов и скучных разговоров с речными начальниками.

Потом городок, когда Туров не спеша вступил на его немощеные улочки, напомнил ему родное село, детство.

«Вообще говоря, — думал Туров, шагая по пыльному проселку и слушая перепелов во ржи, — от меня самого зависит, как провести эти дни. А люди всюду одни и те же».

Он остановился, не спеша вытер лоб и затылок, сказал самому себе: «Э-э!» — тоном простодушного отчаяния и побрел дальше.

Дорога, как в погреб, вошла в прохладный овраг, вначале заросший орешником, а дальше — высоким и стройным кленовым лесом. Здесь было сыро, звенели комары, рос папоротник, над раздавшимися краями оврага проглядывало голубое небо.

Впереди, внизу, блеснула река, близ нее стояла палатка.

Мастер направился к палатке, но, не дойдя до нее, увидел в стороне домик, возле него костер и у костра присевшую на корточки женщину. Она варила варенье в медном тазу и встала навстречу Турову с тарелкой и ложкой в руках.

— Здесь живет Алехин, начальник реки? — спросил Туров.

— Да, я его жена.

— А я Туров, Денис Иванович. Я насчет черного дуба, из Москвы. Очень рад!

Лицо мастера не выразило ни радости, ни оживления. Обрюзглое, с мясистым носом, с отвислыми щеками, оно и в сорок лет сохранило то беспомощное выражение, какое бывает у каждого человека в первые часы его жизни. Очки без оправы, с золотыми дужками, трубка, которую он не вынимал изо рта, составляли вместе с белым костюмом, заляпанным несводимыми пятнами от политуры и лака, странную смесь щегольства и неряшества.

— Ах, что же делать? Что делать?! — заволновалась Вера Васильевна. — Алексей Петрович на линии. — Она крикнула в сторону домика: — Зоя!

— Не беспокойтесь, его уже вызвали, — сказал Туров.

К костру подошла девушка в черном осеннем пальто внакидку. Она была загорелая, с густыми выцветшими бровями, голубыми глазами; странно было видеть загорелую девушку в знойный час в демисезонном пальто.

— Познакомьтесь, профессор: Зоя, наш гидротехник, — сказала Вера Васильевна, — она вам все объяснит. Отлично знает реку, только вот хворает.

— Ой, я уже кончила хворать! — сказала Зоя, подавая Турову руку.

— Будем знакомы. Только я не профессор, а мастер, — строго сказал Туров, обернувшись к Вере Васильевне.

Не прошло и часа, Туров и Зоя лежали на берегу реки, откуда были видны заливные луга и телеграфная мачта на дальнем холме, а на реке, внизу, — баржа и стайка лодок на причале.

Они поговорили уже о многом, и Туров успел задать гидротехнику не один десяток вопросов — о реке, об Алехине, о выкатках карчи, о «Чайке». Разговаривал мастер с девушкой сурово, не шутя, но каждый раз оторопело косился на нее, когда Зоя кокетливо откликалась:

— Ой, главная выкатка черного дуба у Быстрого Яра! Ой, бечевник расчищают с пятнадцатого июля.

«Ой, дура! — думал Денис Иванович, а сам добрел и распускал губы. — Вот так командировка».

Девушка подстелила под себя пальто и лежала на животе, расставив голые локотки. Мастер близко от себя видел ее загорелое лицо, густые брови щеточками и на затылке малиновую расшитую тюбетейку, из-под которой выбивались на плечи две толстые каштановые косы.

— Ждут меня на реке? — спросил Туров.

— Ой, ничуть! Вы не знаете, что тут было, когда зимой решили сжечь топляк!

— Сжечь черный дуб?

— Конечно! А что же, вас дожидаться? Алехин ждал до февраля. А в марте было бы поздно. Сообразите: если оставить на берегу карчу, она опять уйдет с паводком. Тут хочешь — не хочешь… Алехин всю ночь не спал, мне Вера Васильевна рассказывала.

— Так, значит, его больше и нет, этого топляка?

— Как бы не так! А в эту навигацию мы, что же, по грибы ходили? Еще сколько карчи повытаскивали! Но в феврале что тут было! — Она загадочно прищурилась. — Бабы ругаются, колхозники тоже шумят, не хотят разбирать топляк по домам, потому что карча не горит, а тлеет. Знаете, сизым огоньком. — Она изобразила пальцами, как тлеет карча. — Какое это топливо! А распиливать что стоит! Ой, а Алексей Петрович схватился и уехал в порт, в управление. Все высказал — заботы нет никакой, два дня бушевал, кричал: «Баланда! Баланда!» А теперь и вспоминать не хочет.

— Да-а… — протянул Туров.

— Только вы не рассказывайте Алехину.

Они взглянули друг на друга. Туров утвердительно тронул ее локоток.

— Послушайте, а как вас зовут? — спросила Зоя.

— Маленькие, — он посмотрел на нее поверх очков, — зовут «дядя Динь».

— Ну вот, я вас и буду звать «дядя Динь», — сказала Зоя, встала и ушла помогать Вере Васильевне по хозяйству.

А Турову не хотелось идти в душную комнату. Ему было приятно, что все получается не так, как он предполагал, не похоже на скучную командировку. Он бы и выкупался, если б не служебное положение; но как-то неловко приехать по делу и сразу лезть в воду, валяться на песке.

В комнате, где на окнах жужжали мухи, сами по себе скрипели половицы покосившегося пола, Туров снял туфли и прилег. Потрескивали стулья, тихо позвякивал под мастером пружинный матрас.

«Пока неплохо, не так уж плохо», — подумал Туров и задремал.

За стеной передвигали стол, звенели ножи и вилки. Слышались мужские и женские голоса.

Туров проснулся. Смеркалось. Он догадался, что катер пришел и в соседней комнате готовится ужин.

— Володя, валяй к монтерам, кланяйся в ноги, дадут, — бешеным шепотом говорил кто-то, может быть, Алехин.

— Только чуточку! — сказала Зоя.

— Две чуточки, — в тон Алехину прошептал третий, видимо, Володя.

Мастер улыбнулся. «Как выражаются!» — с удовольствием отметил он и стал надевать туфли. Алехин заглянул в дверь.

— Извините, профессор, мы разбудили вас.

— Я не профессор, я мастер, — строго сказал Туров.

Когда он вышел, стол был накрыт. Зоя открывала ножом банку с консервами, Алехин совал какую-то травку в горлышко пустого графина.

— Мы сейчас же отправимся в путь, товарищ инспектор, — сказал Алехин, порываясь к Турову с графином, — вот только поесть немного.

— Поесть и… выпить?

— А вы непьющий? — спросил Алехин с тревогой. — Тогда мы это бросим, — это баловство, конечно, — займемся делом.

— Нет, что вы! Наоборот! И ночью никуда не поеду, потому что темно. В избе лучше.

— У нас на катере фонари, товарищ инспектор.

— Все равно, хоть прожектор, не поеду.

В тесной, освещенной керосиновой лампой комнате, где над комодом висел сетчатый шлем из белой марли, какой надевают на голову пасечники, на столе стояла глиняная миска со сметаной и лежал круглый хлеб домашней выпечки, Турову захотелось попросту выпить и повеселиться. Он снова подумал, что ему повезло, все сложилось как нельзя лучше.

Алехин отвел его в сторону.

— Я должен вас поблагодарить. — Он крепко жал руку мастера. — Хотя мы так долго ждали. Тут есть один человек, в затоне работает, мы с ним всю эту баланду подняли — телеграммы, запросы. И посмеялись зато над нами весной! И ведь верно, смешно, — улыбнулся, заглядывая в глаза инспектору.

— Ничего смешного. Это ваша инициатива. В газетах пишут — это у нас ценится. Но и горячиться нечего. Вот мы поедем, посмотрим.

— У меня к вам один чисто технический вопрос, — Алехин взял под руку толстяка, — горит ли черный дуб? И как горит?

— Э, дорогой товарищ, после, после! — У Турова появилась какая-то жадная интонация в голосе, ему захотелось опрокинуть рюмочку; он подвел Алехина к столу. — Ну-ка, отдайте мужчине, — сказал он, отбирая у Зои нож, которым она открывала банку.

Рулевой Володя вернулся от монтеров с двумя поллитровками. Алехин стал переливать водку в графин.

— А не надоест ли вам поездка? Три дня на маленьком катере!