— Так вот зачем вызывала Антонида Ивановна…

— Ах, Митя, какая же это подлость!

Он молчал.

— Знаешь, мы представляем себе жизнь чересчур розовато, — заговорил он минуту спустя. — Да, чересчур! Никто нас толкнуть не смеет или словом обидеть! Все такие должны быть с нами обходительные, предупредительные.

Он говорил не то, что чувствовал, и сам не верил себе. Сердце подсказывало ему совсем другое: «Эх, какие же есть еще маленькие, злые людишки!» — но так хотелось ему приободрить павшую духом Олю, что, даже не веря себе, он вслух осуждал свою обиду. Он оглянулся на нее — досадливое, слушающее выражение усталого лица, глаза не смотрят, а слушают.

— Ты знаешь, говори лучше не так торжественно, — сказала она, когда он обескураженно замолчал. — А то хлеб у дикторов отбиваешь. У тех, которые на радио.

Он вспыхнул, но ничего не сказал. Так они шли несколько кварталов, не замечая, где идут, не зная куда, не видя никого вокруг. Он провел рукой по ее волосам, снизу вверх.

— Эх ты, не кругом стриженная!

Они остановились.

— Солнце садится в тучи, завтра будет дождь, — отчужденно сказала Оля и добавила в том же тоне: — Тебе это освещение не идет, Митя.

— Тебе тоже, — нехотя ответил Митя.

Куда они забрели? Знакомое место! Среди подслеповатых хат старого села, на некошеной желтеющей поляне, трамвайное кольцо. Кондукторша в синем костюме, с сумкой на боку не спеша направлялась из диспетчерской будки к вагону, пощипывая булку.

Точильщик в холщовом пыльном фартуке, со станком на плече прошел наискось по траве, протяжно пропел, глядя на Митю и Олю:

— Точить надо-о… Точить но-о-жи, но-о-ожницы…

— Не надо. Порежемся, — сказал Митя.

Вечером за притворенной дверью Оля объяснялась с тетей. Митя слышал, как Оля говорила: «…но ведь она ханжа, ханжа!» — и тетино успокоительное бормотанье. Раз его не зовут, он не стал вмешиваться. Но было очень обидно, что Оля так от него обособилась. Он этого не заслужил.

А утром и того хуже. Дождь. И настроение под стать.

Он пришел с рынка вымокший, снял с плеч мокрый рюкзак, крикнул:

— Баклажаны появились, тетя! — и заглянул в рисовальный альбом, лежавший на столе перед Олей.

Ничего нового, она набрасывала женские головки. Все лица хорошенькие и похожи на ее собственное. Он давно заметил, что она придает некоторое значение своим прелестным бровям; по крайней мере, рисовать начинает всегда с бровей и глаз — на остальное может не хватить терпения.

Прежде она, подняв голову, молча улыбнулась бы, что означало: «Отойди, не отсвечивай». Сейчас просто не заметила его.

— С добрым утром, Наперсток!

Она ответила с оскорбительной небрежностью:

— А, это ты!

С детства Митя ненавидел дожди, туманы, слякоть и лишь удивлялся тому, как это уютно выглядит под пером писателей или в кино: мокрые диккенсовские зонты, фонари в водяном ореоле, блестящие кинематографические лужи под фонарями. В жизни все это куда безотраднее и называется скучным тетиным словом «мокропогодица»: на балконе точно взвод лягушек чмокает, по железным карнизам пшено пересыпают, и за каждым окном какая-то ведьма поджаривает котлеты.

Тетя попросила Олю купить нафталину.

Спустя минуту кинулся в дверь и Митя: «Пробегусь до аптеки — тяпа забыла зонтик». С зонтиком под мышкой он стоял, не дойдя до аптеки, читал газету, выставленную в витрине. Кривые струйки бежали по стеклу, но не они мешали читать и понимать: мешало вчерашнее, вспоминалось то мячкинское: «Это у них не любовь, а дружба», то белкинская шутка: «Звезды вам дороже грешной земли», то его собственное, как ему теперь казалось, постыдное словечко «сдержанный». Одна заметка все-таки привлекла его внимание. Всесоюзная спартакиада учащихся — целая цепь отборочных соревнований в областях, республиках: отдельно — по плаванию в Воронеже, по гимнастике в Калуге, а в заключение — Ленинград в августе. И могут принять участие выпускники десятых классов. Коллоквиум — чуть ли не прямо на соревнованиях. Во всяком случае, учтут. Он даже задохнулся. Так вот же выход! Они с Олей поедут на спартакиаду! Будут вместе готовиться, вместе в поезде, в чужом городе. Это не хуже лагеря. Во всяком случае, никто их не посмеет разлучить.

Оля вышла из аптеки, прижав пакеты к груди всеми десятью пальцами. Увидела Митю с зонтиком — не улыбнулась. Что ж, наверно, тетя обеспокоена: надо спасать нафталин от дождя. Он не стал спорить, раскрыл зонтик над ее головой и, сунув под него и свою мокрую голову, весь обратный путь рассказывал ей о том, что вычитал из газеты, пока она не взмолилась:

— Как ты можешь о какой-то спартакиаде, когда мне сейчас…

И слезы в горле. И все лишь для того, чтобы Митя почувствовал себя грубияном и дубиной.

— Знаешь, Оля! Плевать на все, что говорят! Я так думаю! — Для убедительности он даже выставил голову под дождь.

— А я так не думаю.

— Знаешь, Оля! Я скажу просто. Пусть они считают как хотят, а мы будем жить по-своему. Гордость где, Наперсток? Мы сегодня же пойдем в спортивную школу, мы не были там два месяца.

— Иди, конечно.

— А ты?

— Мне не хочется. — Она наконец взглянула на него по-человечески. — Ты пойди сначала один, а там посмотрим.

И она действительно осталась дома.

А Митю, стоило ему показаться в спортивной школе, закружил вихрь новостей. Оказывается, дело только начинается. В Калугу ехать дней через десять. Его и Олю охотно примут в сборную команду — пусть начинают тренировки. Яша Казачок, стоявший неподалеку, слышал Митин разговор с директором школы. Слышал и промолчал, — значит, не спорит. Митя решил тотчас рассказать Оле. Куда там! Он всем был нужен: и директору, и тренерам, и старенькой аккомпаниаторше, которая вечером потребовала, чтобы кто-нибудь проводил ее до автобусной остановки, — и что ж, пришлось Мите. В тот день он ездил к «юным динамовцам» просить взаймы на время тренировок бамбуковый шест, отвоевал в гороно ключ от спортивного зала в одной из левобережных школ, хлопотал насчет баскетбольных ботинок для мальчиков, потому что резиновые тапочки «летят за три занятия».

Он ездил в горкомовском «пикапе» и к вечеру подружился со своим спутником, замечательным человеком — Виктором Самойловым. Это был заведующий военно-физкультурным отделом горкома комсомола, ответственный по комсомольской линии за подготовку учащихся к спартакиаде. Вместе побывали в спортклубе «Спартак», в ДСО «Медик». Конечно, не все же время сидеть в канцеляриях. На чужих стадионах, пока им выписывали накладные, они не теряли драгоценных минут и, не глядя на дождь, упражнялись на снарядах. Ни словом не обмолвившись о вчерашнем эпизоде в горкоме, Митя все же спросил Виктора между прочим, что он думает о Белкине. И по тому, как Виктор выразительно поглядел на Митю смеющимися глазами, Митя понял, что не он один думает так о Белкине. Стало легче на душе.

— А ты что — вожатый, что с Белкиным имеешь дело?

— Думал в лагерь, да ну его к черту…

— Кого?

— Белкина! — Митя засмеялся. — Разве это человек!

— Не человек, так, людына, — возразил Виктор и добавил: — Давай лучше победим всех в Калуге, а потом в Ленинград.

В чужой душевой, на чужом стадионе, уже обтираясь трусиками (за неимением полотенца), Митя откровенно любовался Самойловым. Опустив голову, расставив красивые ноги спортсмена, Виктор становился под водяной веер, как боксер под накидываемый ему на плечи халат. Рыжий, веснушчатый Виктор успел до того загореть, что мускулы на его руках и плечах казались обнаженными, точно на анатомической модели, как будто и кожи на нем никакой нет, и на всей его медно-красной фигуре играли тысячи капель.

В отличном состоянии Митя возвращался вечером домой. Столько событий, что все вчерашние впечатления выветрились сами собой. «Подумаешь, Белкин — судья жизни!»

Встреча произошла на лестничной площадке. У открытой двери квартиры стояла Оля. Не дожидалась его, как можно было подумать, — просто выходила из квартиры.