— Оля, какие новости! — закричал Митя с нижней площадки. — Едем в Калугу! Еще не поздно!

Она подождала, пока он, прыгая через две ступеньки, взбежал по лестнице, и сказала ледяным голосом:

— Я проверяю себя. Знаешь, я перестаю бояться одиночества.

— Ум за разум зашел? — простодушно-грубо спросил он, как всякий близкий, имеющий право одернуть, если слышит глупости.

Оля промолчала. Ему сразу стало нестерпимо жалко ее.

— Я сказал по-товарищески. Не хочешь — не надо. Только зачем же так неискренне.

Она прошла в незатворенную дверь. Так, с зонтиком в руке, села в тетино кресло.

Митя сел за тетин стол, на большом расстоянии от Оли. Она заметила, как он написал что-то на промокашке наискось, но не догадалась, что это он просто расписался от волнения.

— Оля, у нас этого никогда не было. Оля, разве это мы с тобой?

Никакого ответа.

— Больное самолюбие, вот что, — продолжал Митя. — Каждый вздорный факт раздуваешь. Чего бы не заметила раньше, а теперь все в страшную обиду. Так нельзя! Я стараюсь рассеять, а ты накапливаешь. Что это? Мы перестали понимать друг друга? Так нельзя!

Ему хотелось убедить ее. Взять за плечи и ласково толкнуть в ту сторону, куда надо идти.

— Пусть тетя расскажет тебе, что говорила ей Антонида Ивановна, — сказала Оля, когда он выговорился.

— Она ее вызывала?

— Она сама была здесь.

— И ты знаешь, что она говорила?

— Я отлично представляю. Как глупо, как смешно!

— Но ведь сама же говоришь, что смешно.

— Смешно? Ах, Митя, мне даже на людей смотреть противно!

Молчание. Счетчик в прихожей мирно раскручивал свои пружинки.

— Подумаешь, «цепная реакция» сплетни. Зачем ты собираешь в душе весь этот вздор?

— Пусть меня исключат из школы.

— Из-за ничтожных обид.

— Если все, что было между нами, по-твоему, ничтожно, тогда они правы. Ах, какие они… — с усилием выговорила Оля.

— Они такие, а есть и другие, — упрямо возразил Митя.

— А других нет!

— Неправду говоришь! Другие — отец, тетя Маша, Катериночкин, Самойлов, Абдул Гамид, Веточка…

— Что твоя Веточка! Отцвела твоя Веточка. Такая же растолстевшая клушка, как многие. Выскочила за дверь — вот и вся твоя Веточка!

— Что у тебя, температура повышенная?

— Положение неравное, Митя. — Оля говорила это, уже стоя и опершись ладонями о стол. — У тебя папа, у тебя тетя, ты скоро поедешь в Москву. Ты благополучный человек, Митя. Тебе не в чем сомневаться. Признайся, ты даже забыл: за работу вожатым полагается заработная плата, и вчера я лишилась ее.

— Страшно делается, до чего мы можем договориться…

— Так вот, могу тебе сказать, что Марья Сергеевна никуда не едет. Мы этого заслужили? Да?

Она неторопливо вышла из комнаты. Слышно было, как хлопнула дверь. Слышно было, как на балконе чмокали капли дождя, как шуршал железный карниз.

Куда она ушла под дождь?

Круг лиц, намеренно или нечаянно раздувших значение ночных Митиных «дуэлей», был не так уж широк. Да много ли надо?

Ситникова, рассказывая за семейным столом, изобразила два Митиных столкновения — с Симпотом и Казачком — так, как будто Оля была единственная виновница всего происшедшего.

Мать Ирины, жена начальника того стройуправления, в котором недавно работала Олина мама, позвонила по телефону директору школы Болтянской. Антонида Ивановна выслушала и насторожилась. С ней говорил самый активный из членов родительского комитета. И хотя Антонида Ивановна Болтянская давно определила цену активности Ситниковой, активности, направленной лишь на то, чтобы, используя авторитет мужа, представительствовать в жизни школы, вероятно именно поэтому «сигнал» был принят со вниманием. Антонида Ивановна вспомнила, что Кежун сирота, что она переменила местожительство (а классная руководительница, наверно, даже не посетила ее, полагаясь на то, что Оля живет у старой, уважаемой учительницы), и ужаснулась собственному легкомыслию: она-то ведь знала еще с похорон Олиной матери, что племянник Марьи Сергеевны и Оля неразлучны. И она тотчас позвонила преподавателю физкультуры Казачку, который упоминался Ситниковой как участник инцидента.

Если по лестнице, отдающей запахом дешевой столовки, подняться на пятый этаж и найти маленькую комнату с двузначным номером на двери, как раз попадешь в обиталище Яши Казачка. Он живет в заводской гостинице не первый год.

Ему скучно, купив папирос, возвращаться на велосипеде домой. У дверей, как бы поздно он ни вернулся, всегда дожидается толстая женщина, глаза у нее стеклянные и насмешливо-выжидательные, руки на животе. Это уборщица. Она всегда спрашивает физкультурного тренера: «Который час?» — и Яше кажется, что в насмешку.

Маленькая комната Казачка выходит единственным окном на захламленные пустыри. Пересекая шоссе, проходит перед глазами подъездная железнодорожная линия. Всю ночь в открытое окно орут и шипят маленькие заводские паровозики, волочащие составы с коксом. Утром гудит женскими голосами лестница за дверью. А за тонкой стеной жена инженера пиликает на скрипке. Окно выходит на восток. По утрам солнце накаляет комнату. Казачок сжимает в руках гантели. Ему виден пустырь за окном. И скучно ему. Так скучно…

Когда его вызвали к телефону, даже идти не хотелось. Это далеко — за тремя коленами коридора. Казачок встрепенулся, только услышав в трубке голос директора женской школы Болтянской:

— Что за дуэли у вас ночью происходили?

С Казачком Антонида Ивановна фамильярна. Имени-отчества не дождешься. Голос лишен даже оттенка уважения. Сегодня к тому же чувствуется, что раздражена. И Казачок медлит с ответом, тянет:

— Ничего не могу понять. Кто это вам насочинял?

— Не важно! Меня известили. Ваша спортивная звезда Кежун катится по наклонной плоскости. Кто там еще участвовал? Говорят, вы пьяных с собой привели? Буду ставить вопрос о закрытии спортивной школы. Это рассадник хулиганства!

— Драки не было, — хладнокровно возражает Казачок.

— Как же не было? Как же могло не быть, если Катериночкин разрешает танцевать далеко за полночь, бьет на популярность? Там школьники танцуют, а учителя дежурят у дверей за швейцаров!

— Не было этого, Антонида Ивановна, — вяло стоит на своем Казачок.

— Мне мать Ситниковой сказала! Зачем же вы говорите неправду? Бородин дрался из-за Кежун с вашим приятелем. А потом… что было между вами и Бородиным на плотине? Отвечайте! Прошу не забывать, что вы все-таки педагог.

— А я и не отказываюсь. Только Ситниковой на плотине не было.

— Но вы-то были с Бородиным и Кежун?

— Что вы хотите от меня, Антонида Ивановна? — Теперь он переходит в наступление. — Бородин и Кежун живут в одной квартире. Адресуйтесь к родителям! Если придется кашу расхлебывать, я не отвечаю!

На этом их нелюбезный разговор кончился.

Всего лишь полчаса понадобилось затем Казачку, чтобы обдумать линию поведения. Он вспомнил, что знаком с начальником автобазы Пантюховым, тем самым, что дважды отвозил на грузовиках спортсменов в соседнюю область на соревнования, и что этот Фома Фомич родственник Оли Кежун. Почему бы не поговорить с ним? Разговор Казачка с Пантюховым — тоже по телефону, но уже служебному — был полон зловещих намеков и дружеских предостережений. Пантюхов как будто не понимал, отшучивался:

— А что, первая любовь в школьную программу не входит?

Нет, Пантюхов все понимал. Когда он минуту спустя набрал телефон директора Олиной школы Болтянской, план разговора с ней был готов. Он только осведомляется, ничего больше. Он хорошо знает безукоризненную репутацию школы, ее в городе недаром называют «женским монастырем», у него никаких сомнений. Он просто осведомляется, потому что некоторые лица муссируют слухи, а у него, к сожалению, своих забот воз и маленькая тележка.

Звонок начальника автобазы — второй «сигнал»! — мобилизовал всю душевную энергию Болтянской. Она послала сторожихину дочку за Олей Кежун.