— Не хочешь — не верь, — с безразличным видом говорил, не выпуская зуб из покрасневших пальцев. — Не знаешь, кто такой был Гитлер, чего ж ты лезешь, — говорил он, равнодушно отталкивая покупателя.

— Кто ж не знает. Дай посмотреть!

— А как звали, знаешь?

— Адольф. Ну-ка дай, говорю!

— А как его нашли, знаешь?

— В рейхстаге. Он в яме испекся. А ты дай поглядеть.

Но он крепко держал зуб.

— Из рук гляди. Я тебе говорю: зуб от Гитлера.

— Так тебе и поверили. Где доказательства?

— Эх ты! Скучно с тобой разговаривать. Деньги нужны, а то бы не продал.

Зуб пошел по рукам. Но он не выпускал его из виду.

— Врет он!

— А ведь верно: зуб. Да какой клыкастый!

— Сколько просишь?

— Сколько дашь?

— Говори цену.

— Хомут нужно купить. Достань хомут, я тебе даром отдам.

И вдруг вся стая прыснула кто куда: Полковник с пятого этажа схватил Редьку за плечо. Но зуб Редька зажал в кулаке. И Полковник, силой усадив его рядом с собой на скамейке, долго — палец за пальцем — разжимал кулачок. Наконец убедился — лошадиный зуб.

— Жулик ты! Чем торгуешь!

— Я не жулик.

— Жулик бессовестный. Слышал ты такое слово — совесть?

Редька сунул зуб в карман. Он уже отдохнул от страха.

— Слышал… Глупость! Боятся, вот страх и называют совестью. Это так, для красоты, говорят.

— Чего боятся?

— Ну, что попадет на орехи. Накажут. В спецшколу отправят.

— А ты в спецшколу не хочешь?

— Смотря в какую… — Он уже догадался, что лучше всего какое-нибудь коленце выкинуть.

— Ишь ты, разбираешься. Отвечай по порядку. Вот на войне солдаты бросались с гранатой под танк. Это что, по-твоему?

— От страха бросались. Деваться некуда, все одно погибать, так уж лучше быстрее. Вот и бросались. (Если взрослый дядя заводит ерундовский разговор, значит, не видел, как мотоцикл поджигали, можно не бояться. И Редька раздумывал, что бы еще отмочить.)

— Вот какая теория! — сказал Полковник.

— А почему вас Полковником зовут?

— Так, придумали. Меня зовут Петр Михайлович. Фамилия моя — Сапожников… Я как-то вечером стоял у окна, курил.

Редька слушал, задрав голову, глядя куда-то в небо. Так же, не повернувшись, спросил:

— Вы меня видели?

— Видел. Смотрю, горит мотоцикл. А я не люблю мотоциклы — это еще с войны, с лета сорок первого. Шумят они. Смерть возят в лукошке. Я, знаешь, лошадей больше люблю. Я ведь в нашем городе самый главный над лошадьми… Ты Маркиза любишь?

— У меня зуб не от Маркиза, а от Гитлера.

Сапожников не улыбнулся — Редька в первый раз заглянул ему в лицо. Раньше он всегда стоял за бритой головой Полковника. И не очень-то вглядывался. А голова у него лошажья: продолговатая сзади, очень крупный, мясистый нос, ощеренные длинные зубы и много морщин, как будто ремни уздечки. И странно: оказывается, пахнет он не трубочным дымом, а лошадиной шерстью. Как же он раньше не учуял, чем пахнет Полковник!

— А почему в трубку дуют? — ни с того ни с сего спросил Редька.

— А! Это чтобы пепел сдуть. — Сапожников, вспомнив, достал свою трубку.

— А вы кофе с молоком пьете? Любите?

— Очень.

— А яичницу с картошкой любите?

— Я возиться с едой не люблю, — с улыбкой ответил Сапожников.

— И я тоже. А вы любите, чтобы все было хорошо?

Он вдруг припомнил, как однажды Полковник шел домой через двор и на ходу читал газету, а из его портфеля, зажатого под мышкой, с обеих сторон торчало детское ружье. В другой раз — тоже вспомнилось, как многое непонятное, — он увидел Полковника на балконе, тот смотрел на солнце сквозь стакан с водой, и Редька догадался, что в стакане живая рыбка. И еще вспомнил, как однажды Полковник устал забивать «козла» под липой, попрощался и пошел от стола, а один «гигиенист», Архипов, сказал: «На нем шкура-то еще военная». Все воспоминания сейчас располагали к дальнейшему знакомству — просто удивительно, что часто не замечаешь хорошего человека: дурак из тебя идет!

— Приходи когда-нибудь к нам, — сказал Полковник, — мы тебе добрых коней покажем. Таких ты не видел.

— А где вы находитесь?

— Разве ты не бывал у нас на конюшнях?

— Нет, не бывал.

— Оранжереи знаешь? А дальше пойдут ветлы над оврагом, ипподром. А за ним дощатый забор — это наше поле для выездки. Такое слово слышал — конкурное поле? Там разные препятствия расставлены. А ты иди прямо до каменных конюшен. Когда-то был там конный завод графа Вревского, еще и графские гербы над воротами сохранились. Услышишь конское ржанье — тут я тебя и повстречаю.

Редька мысленно проследил путь, по которому его вел Полковник. Он знал всю эту дорогу: не раз бегал за отцом на ипподром. Он помнил и однорукую мельницу за оврагом, и графские гербы: там стоят бурые медведи на одной половине, а на другой — розовые мечи крест-накрест. Он мог бы сам рассказать всю дорогу до самых конюшен, откуда в город выезжает конный резерв милиции. Но сейчас почему-то хотелось, чтобы Полковник потрудился и сам объяснил, как до него добраться.

— А когда прийти? — спросил он после некоторого размышления.

— Когда очень понадобится. — И тут сверкнули диковато-веселые глаза Полковника. — Чтобы украсть самую высокую лошадь, цыгану не нужна самая долгая ночь! А ну, отдай зуб! — вдруг строго приказал Полковник.

И Редька, не противясь, вытащил зуб из кармана. Полковник поиграл им, подкинул раза два и спрятал в кошелек.

— А ты, часом, не знаешь песню «Кто там улицей крадется?» — спросил Полковник.

— Не знаю. У меня голос простуженный. Меня с пения отпускают.

Шел снег, он все выбеливал: и скамейку, и Полковника, и бараний воротник на зимнем пальтишке Редьки.

Так бывает: один раз поговоришь с человеком, и после этого он то и дело попадается на глаза. Не прошло трех дней — Редька снова повстречался с Полковником, к тому же при чрезвычайных обстоятельствах.

Целое путешествие — дойти до ипподрома. Сперва через знакомую, заросшую бузиной калитку — на кладбищенскую дорожку. Потом через овраг мимо оранжерей — в зимний солнечный день далеко сверкают, точно осколки битой посуды, стеклышки их остроугольных крыш. Вот уже издали слышно, как сотрясается воздух, а это духовой оркестр бухает веселую музыку. Надтреснуто звонит какая-то жестянка вместо судейского колокола. Хочется бежать из последних сил, чтобы не пропустить той минуты, когда рванутся кони и пестрые наездники в «качалках», прямые, точно идолы, натянут вожжи в руках. И весь этот сбившийся комок лошадей и «качалок» побежит, побежит по дальнему кругу. Очень уставал он в дни таких путешествий — и от всех предосторожностей, чтобы отец не увидел, и просто так — от пройденного расстояния, и от волнения азарта. Скуки как и не бывало.

В репродукторе жалко хрипел галоп из «Орфея». Игроков вдруг всех прибивало к кассам. Деньги считали в одиночку, а спорили кучками, вырывая из рук программки. Милиционер толкал к выходу пьяного, а за него заступались. Дело шло к драке. И Редьке казалось: все ощетинилось, все ему угрожает, и надо внимательно пробираться в толпе сумасшедших, не то затопчут.

Под ногами снежная жижа, в ней мусор, картонные билетики. Говорят, если посчастливится, можно найти и выигравший. Иногда теряют. Или впопыхах не тот выбросят из кармана. Редька не забывал об этом. Он не знал, сколько стоит хомут. Но, конечно, дороже, чем пять карбидных фонарей. И ему была нужна большая удача.

Он не заметил, как выросла перед ним вся команда. И бежать поздно.

— Здоро́в! — Цитрон протянул руку.

— Здоро́в! — Он подал прямую ладошку.

Он ничего не сделал им плохого на комиссии. Даже взял на себя вину: чего еще надобно им от него? И все-таки он старался их избегать. Это ему удавалось, потому что сами они после комиссии перестали сбиваться в кучу. Только однажды Сопля сорвал у него с головы шапку и далеко закинул ногой. Редька подобрал, надел и удалился, не оглядываясь. И вот они тут! Цитрон с интересом разглядывал Редьку. Значит, сейчас что-то произойдет.