1943

Кому довелось в ту зиму идти по Ладожскому озеру, тот, вероятно, запомнил рыбацкие лодки, впаянные в лед у берегов.

Люди, покидавшие осажденный город, ждали в лесу, когда им предложат грузиться в машины. Позади, на станции, паровоз лепил из пара снежную бабу; где прошли по лесной дороге грузовики, там оставался запах скипидара, примешанного к бензину; в сумерках слышался звук пилы; разжигали костры и грелись широкоплечие люди в белых халатах; рядом с ними сидели дети, закутанные во что попало, похожие на пенечки; и непременно кто-то, какой-нибудь ленинградский житель, доживал свой век у огня, не дотянув до Большой земли.

По ночам неслышно заводились в небе отблески воздушных налетов. Вдруг ладожский ветер, сиверкий, предвещая бурю, надувал забытые паруса на лодках, и все замечали, как дальнее зарево освещало заледенелые холсты. Кто их оставил зимовать на лодках?

Метель начиналась поземкой, закуривала озеро и через полчаса закрывала дорогу. Нельзя было и думать о том, чтобы выпустить машины или тем более пешеходов на лед. Кто не бывал зимой на Ладожском, тому и не вообразить тамошних бурь: сыпучие обвалы ветра со снегом, обжигающие удары ледяной крупы, волнообразные порывы снежных хлопьев, похожие на вертящиеся сугробы. Между тем поезда, проходившие с Финляндского вокзала, выгружали новые партии людей; их негде было размещать.

Иногда метель, набушевав, приоткрывала белую даль озера, лед, изрытый воронками, и даже можно было пересчитать до самого видимого края несколько давно застрявших в трещинах грузовиков. Но через полчаса с озера снова надвигались с налетевшим ветром громадные массы падающего снега.

Комендант рыбацкого поселка и его бойцы почти не отдыхали, потому что, едва наступало затишье, кое-кто из голодных людей, не помня себя, сходил на лед и шел, не дожидаясь автоколонны. Чтобы закрыть все выходы из леса на озеро, комендант посылал бойцов в заставы. Сам он сидел, вздрагивая от дремоты, в холодной каморке школьного сторожа, за столом, охватив руками зачесанные на затылок седые волосы.

Вьюга толкала бойцов в спины, они топтались то в сугробах у буеров, то в глубоких колеях, сползавших с лесных бугров в ледяное крошево, светили друг другу ручными фонариками. В слепоте снежной ночи они, бывало, наткнувшись на грузовик, нащупав его фары, снимали варежки с рук, чтобы наконец догадаться, что это такое. Так они несли свою службу. Эвакуируемых ждало скорое спасение — сытость и сон в тепле. А бойцы комендантской команды возвращались с патрулирования, порой поддерживая друг друга, шли медленно, ища дорогу против ветра к рыбацкой барке.

Я жил с бойцами в трюме одной из барок. Моя воинская часть, находившаяся в Ленинграде, послала меня на ледяную дорогу проследить за эвакуацией семей. Выбор комиссара пал на меня, потому что в осажденном городе у меня не было близких. Комендант поселил меня с бойцами, пока не подъедут старики, женщины и дети, о которых мне поручили позаботиться. В трюме нашей барки остались рыбацкие невода, на которых мы спали; по углам стояли бочки, в которых мороз убил все запахи, а посередине, возле ничтожной печурки, возвышались закуржавевшие от изморози десятичные весы; на них спал командир комендантского взвода сержант Семушкин. Тут было холодно и тесно по ночам, очень тесно, но если бы не теснота, не знаю, смог ли бы я теперь рассказывать обо всем этом.

На третий день, как раз в затишье между снежными шквалами, прибрел с донесением санитар Куцеконь с обогревательного пункта, расположенного в четырех километрах на озере. Он весь был в снегу. Он взмок под нагольным тулупом, пока пробивался в сугробах, ища дорогу уже не по расставленным вехам или колеям, а по засевшим в трещинах грузовикам. Он так ослабел, что к коменданту его привели бойцы. Куцеконь был рослый силач, когда-то таскавший в заводской клинике больных по палатам. Его усадили перед комендантом. Он потрубил носом, окоченело повел шеей и вдруг выдавил этим движением из глаз слезы.

— Господи, все как мухи стали.

— Ну, докладывай… почему хомут не снял, — помедлив, произнес комендант, и бойцы заулыбались.

Это была комендантская шутка, озлившая когда-то зашедшего с мороза ездового. Давно уже ездовой переправился через озеро, и наелся, наверно, и отогрелся, а шутка запомнилась и осталась в комендантском взводе и всегда подбадривала людей.

Потрогав себя за нос, Куцеконь рассказал о том, что на обогревательном пункте, кроме персонала, никого нет, врач и сестры бедствия не терпят, палатку их завалило, метели они не страшатся, но думают, не уходить ли на берег — как бы не заторосило льды.

— Льды? Льды пока не стронутся: ветер не тот. А еще чего скажешь, повеселее? — спросил комендант.

Куцеконь не ответил, не то засыпая, не то раздумывая: стоит ли говорить или помолчать?

— А еще… — сказал он, — не знаю, поверите или нет… человека видел на озере. Идет с того берега.

— С Кабоны?

— Я и говорю — с того берега. Тридцать километров прошел… А дойдет ли, не знаю.

— Один идет?

— Я-то ослеп от снегу, думал — их двое: один салазки тащит, а в них будто сидит безногий. Смотрю, а это мешок с хлебом приторочен.

Комендант подумал, охватив руками седую немытую голову, и вынес решение:

— Это ты видел «газик» на третьем километре. А зачем сочиняешь, не знаю.

— Неужто человека от машины не отличу?! — возмутился санитар.

— Что ж не привел его?

— Избегает. Даже к палатке не подошел. Уклонился. А тут запылило, я потерял его.

Кончив таким образом доклад коменданту, Куцеконь повернулся к знакомым бойцам, к сержанту Семушкину и стал досказывать подробности:

— У него на салазках целая горка хлеба, мяса. Я-то, дурак по самые уши, кричу ему: «За мной держись!» А он в сторону, испугался, видать. Думает небось: кругом ветер да лед, кричи не кричи — нет добрых в пути. А тянет он в Ленинград, сказывает — у него маленькие там, кушать хочут. Говорит: уже не шевелятся двое. А на салазках-то всего полным-полно: и хлебушка, и мяса, и сахара, и масла.

— Прекратить! — оборвал комендант и, подумав, заключил, обращаясь к сержанту Семушкину: — Это ушел кто-то с нашего берега. Недосмотрели.

Семушкин молча наморщил лоб, и комендант отвернулся.

— Зачем вы спорите? — упрямо твердил Куцеконь. — Я же с ним разговаривал, он с того берега. Я ему лицо растер спиртом, доктор спирту дал мне в дорогу…

— Ну вот, сразу так бы и говорил, — усмехнулся комендант. — Хотел бы я видеть этого человека. Что, Семушкин, скажешь?

Семушкин морщил лоб. На протяжении всего разговора он глядел в спину санитара. Семушкин голодал хуже других, мучительнее, не скрывая своих мук от бойцов, и бойцы не любили его за это. Я догадывался, что ему невтерпеж слушать об этих салазках.

— Распоряжения будут? — угрюмо выдавил Семушкин.

— Можете быть свободны. И подтянитесь: стыдно перед людьми!

Мы вместе вышли от коменданта.

Я проводил Семушкина до нашей барки, и он уселся там на весах, закурил. До войны, то есть еще полгода назад, он работал на племенной ферме под Костромой весовщиком. «Потому и спит на весах, — шутили бойцы, — чтоб своя деревня снилась». Там семья, дети. Вслух о них он не заговаривал, да и вообще не было у него друзей во взводе. Командир он был не злой, но напрасно расчетливый. Педантичный был, будто не понимал беды, которая навалилась на всех сразу: голодал хуже других, а на весы к себе никого не пускал, хотя и замерзал поздней ночью. В ту зиму многие испытывали раздражение даже от какой-нибудь ничтожной черточки: как человек ест хлеб. Семушкин ел с ногтя. Он резал свой хлебный паек на тончайшие плитки, вроде кусочков пиленого сахара, клал каждую плитку по очереди на ноготь и с ногтя отправлял в рот. Курносое лицо с раскрытыми глазами и наморщенным лбом при этом вдруг добрело. Он долго жевал, шевеля коленями под полами шинели. Зрелище это не для голодного, — я помещался как раз против сержантских весов, меня раздражал этот горбатый темный ноготь, когда на нем сержант умащивал отломышек хлеба.