— Умеешь?! — кричал Полковник.

— Умею!

— Эх ты, коновод, коновод… Нестриженый-небритый. Хорош!

Они присели под самой трубой. Полковник набил трубку, закурил. Ветер пошевеливал сосну — тут же, вровень с ними. А внизу, среди набросанных с крыши снеговых полос, стоял Маркиз и равнодушно слушал их разговор.

— Когда придет Потейкин, отсюда раньше всех увидим, — сказал Полковник.

Редька не испугался зловещих слов.

— Потейкин будь здоров — отыщет! Он меня сейчас по голове — р-раз! И уже только клякса вместо головы!

Ему снова хотелось фантазировать, сочинять небылицы, он мог бы начать выдумывать, что была погоня, за ним гнались, он спрятал коня в оранжерее, и пудель лаял на луну, и баба-яга выбила стекла…

— А ты хоть раз поцеловал Маркиза в губы? — вдруг спросил Петр Михайлович.

Редька почему-то дико смутился.

— А ты видел?

— Нет… А я сам целовал, мягкие у них губы. — Он поглядел вниз на Маркиза, стоявшего в той же позиции. — Что-то он понурый сегодня.

— На месте он нескладный, спина длинная. А на ходу еще легкий.

Редька настороженно посмотрел на Полковника.

— У меня в деревне две бабушки и дядя Боря. Я летом к ним снова поеду. Я могу в одной деревне пожить, а потом в другой. Мне там один раз плохую лошадь дали. Я не упал.

— Ручная была?

— Нет, она меня слушалась. Я один раз на ипподроме видел, как лошадь упала.

Сапожников помолчал. А потом сказал:

— Лошадь сама не упадет. Это ее всадник роняет.

Он посмотрел в сторону оранжереи:

— Твой отец, верно, хватился. Маркиза ищет.

Редька и сам уже видел: вдали на кривых ногах быстро шагал Сергей Костыря.

Утро ничего хорошего не обещало.

Бакенщик Васнецов немного выпил, поссорился неизвестно из-за чего с женой и потому старался держаться дальше от расходившейся старухи, — ну ее в преисподнюю!

— Совесть пропил, огарок! — кричала старуха, упершись руками в дверные косяки землянки.

Бакенщик откликался с берега:

— Для кого ты орешь-то?

— Для тебя ору, пьяница!

— А ты для меня, мамочка, не ори! Не обличай меня! Я не свинья — орать-то. Не корова!

Жмурясь от солнца, Васнецов проплыл по реке, собрал фонари в лодку, вернулся. Но старуха, как заведенная, обличала и обличала, а день разгорался знойный; у ветлы лежала собака и часто дышала, высунув язык; зной шел с лугов на реку, и когда бакенщику стало невмоготу, он плюнул, оттолкнулся веслом от берега и отправился в гости к дочери.

Дочь Васнецова, Вера Васильевна, жила в устье, километрах в двадцати от стариков.

В том месте, где телеграфный кабель со дна реки выходит на правый берег, стоит в тени кленового леса сторожевая избушка. Ее хорошо видно с реки. Над ней возвышается мачта с оборванными, запутавшимися в соседних кленах проводами. Над окном, на бревенчатой стене, белеют два ряда фарфоровых изоляторов.

Каждый год весной, после паводка, монтеры разбивают на берегу палатку и свои две комнаты отдают Алехину — начальнику малых рек. Все лето Алехин мотается по волжским притокам на своем катере, а его жена, Вера Васильевна, живет здесь до самого ледостава, скучает и все прислушивается у окна, не стучит ли мотор на реке.

Хмель разобрал Васнецова, как только он взялся за весла. Он греб короткими и частыми взмахами, потел, вытирал щеки и лоб о плечо и думал о том, что никто его не любит, ведьма одолела своими обличениями, что и зять стал не как человек.

Да, бакенщик не щадил себя в тот день. Он укорял себя в том, что стар, что время его прошло, что когда-то, в начале века, сдуру полез в семинарию, в священники, и вот расплачивается на старости лет — развешивает фонари на реке.

Река была, как всегда, пустынна, и в знойный час томительное зрелище представляли ее дремлющие отмели, утыканные вешками и обставленные бакенами.

Солнце склонялось над берегом. Васнецов греб, полузакрыв глаза, когда услышал стук мотора и увидел догоняющий его катер. Бакенщик перестал грести. Сверху шел любезный зять, начальник Алексей Петрович.

«Сейчас приберет меня на буксир, высплюсь на катере», — подумал бакенщик и вскочил от нетерпения: уж так ему надоело грести.

Он был худой, костлявый старик, бритый наголо, горбоносый, никогда, даже летом, не снимавший с себя клеенчатого плаща, провонявшего керосином и дегтем.

Катер быстро нагонял лодку. Старик замахал рукой и пошатнулся.

— Зацепите, Алексей Петрович! — крикнул Васнецов, раскачивая лодку раньше, чем ее приняла волна от катера. Потеряв равновесие, он схватился за весло, вдетое в уключину.

Алехин вышел из каюты в штурманскую рубку, стал рядом с Володей — рулевым.

— Некогда! Не задерживай! — крикнул Алехин, когда катер поравнялся с лодкой. — Куда гребешь?

— Зацепите! К вам гребу, к Верочке.

— А кто вечером фонари зажжет?

— Там мамочка за меня! Зацепите, Алексей Петрович!

Старик проворно сел за весла и стал грести изо всей силы, надеясь, что катер остановится, возьмет его на буксир и он знатно выспится в каюте на кожаном диване. Но катер прошел мимо. Лодку качнула волна.

— Поворачивай, Василий Иванович! — издали в рупор кричал Алехин. — Дела срочные. Не ко времени плывешь!

«Срочные дела. Да что он там, угорел, что ли?» — озлобившись на зятя, подумал старик.

Нет человека на реке, которому не была бы знакома худощавая, с лысой загорелой головой фигурка Алехина, сохранившая в себе, казалось, все многолетнее напряжение штурманской вахты.

В городке, стоящем у слияния Волги с Сурой, знают, когда Алехин возвращается с линии: в этот день его можно встретить и в затоне, и в механической мастерской, и на волжской пристани. Он со всеми спорит, горячится.

— Баланда, милый человек! Баланда! — приговаривает он, размахивая руками.

Присев на крыльцо почтовой конторы, он проглядывает московские газеты за несколько дней; его интересует, как там идут дела — на Магнитострое, на Турксибе, в Запорожье.

Катер стоит у пристани. К вечеру рядом становится на причал большой волжский теплоход. По палубе гуляют нарядные женщины, играет оркестр.

— Алексей Петрович, дело есть! — вызывает Алехина в рупор капитан теплохода.

Все капитаны знают Алехина и любят угощать его пивом, хоть никогда и в глаза не видали его «малых рек».

В сумерки совсем затерялась река, поросла камышом, даже устья не видно — занесло волжским песком. Но река петляет по полям, тянется за двести километров, прорезает дубовые леса; мелеет уже в июле, и тогда старенький колесный пароходик «Чайка» тяжко вздыхает на всю округу, шлепает колесами по мелководью. И плывут плоты к Волге. И нужно держать в исправности берега, проверять перекаты, зажигать фонари на бакенах, вынимать топлое дерево.

— Где же твоя река? — спрашивает Алехина волжский капитан.

— Отсюда не видно, занесло, — отвечает Алехин, сдувая пивную пену.

— Что ж, «Чайка» проходит еще?

— «Чайка»-то проходит.

— И чего ты тут застрял, Алексей Петрович? — говорит капитан, выбирая слова, чтобы не обидеть упрямого человека. — По всей стране такие дела творятся! Ходил бы капитаном из Москвы в Астрахань! Нет, засел, как на перекате.

— На перекате? На широком водном тракте, товарищ.

Через час теплоход отваливает, уходит в синюю мглу, блестит на Волге вечерними огнями. Алехин бредет домой, в монтерскую сторожку, Вера Васильевна ждет у калитки, а там скоро и короткая ночь кончится.

А рано утром катер Алехина снова отчалит от пристани и уплывет на линию, на реку. По правде сказать, странно, что ленивая, медленная река, которая однажды, кажется, позабудет, куда ей течь, носит на себе такого неугомонного человека.