Все лето, до конца навигации, он углубляет дно, рвет перекаты, строит плетни. Нет на реке прорвы, старицы или тихой заводи, которой бы не знал Алехин. Он может подсчитать все вытащенные на берег стволы топляка, помнит каждый не убранный из воды комель. Он любит реку, хотя и говорит, что любит только свою работу.

На ночь катер пристает к берегу. Алехин на вересковом костре варит стерляжью уху.

— Рубайте, ребята! — говорит он, вынося на палубу дымящийся котел, и вся команда — начальник, рулевой и моторист — берется за ложки.

И в этот час голоса рыбаков, принесенные ветром, розовая рябь воды над омутом, медленный ястребиный полет, плеск рыбы в воде — все шорохи, все дуновенья, все цвета сливаются воедино с замечательным запахом стерляжьей ухи.

Алехин спешил домой. На рассвете он получил телефонограмму. Сунул ее в дверь каюты Шмаков, начальник плетневой партии. У его брандвахты катер заночевал и всю ночь терся и поскрипывал у просмоленных бортов.

— Великолепно! «Привет тебе, Фламбо́!» Хо-хо-хо! — гудел Шмаков, просунув бумажку в полуотворенную дверь. — Девочки скучают по москвичам.

Алехин вырвал бумажку из руки Шмакова. Диспетчер сообщал, что из Москвы прибыл эксперт. Последнее слово телефонистка написала с большой буквы, — видно, посчитала за фамилию.

Растолкав рулевого и моториста, Алехин тотчас отплыл в устье.

Весь день катер спускался по реке.

Алехин сидел на носу катера или в нетерпении ходил по каюте. Никогда река не казалась Алехину такой утомительно длинной. Ни к чему не было охоты. Он пробовал заняться обычными делами и бросил. Перевальный столб на перекате оказался не в створе, нужно бы выругать бакенщика, и Володя уже дал позывные сигналы, но Алехин махнул рукой, они поплыли дальше.

— Скатай руля на борт! — кричал Алехин рулевому, замеряя дно, всматривался в вывесные шары на береговых мачтах, а про себя думал все об одном и том же.

Он не мог решить, хорошо или плохо то, что снова поднимается вся эта несуразная история, что теперь, спустя год, когда все забылось, приехал человек из Москвы, будет расспрашивать, удивляться, записывать. «Вот когда, черта, принесло!» — с досадой думал Алехин. А через минуту улыбался, представляя себе, какое впечатление произведет на брандвахте приезд москвича. И как вся река заговорит, когда эксперт признает его правоту и составит акт, что черного дуба прорва и что он так же нужен стране, как мрамор или гранит.

Прошлым летом на реке распространился слух: будто Алехин открыл залежи государственного значения, будто карча, которую он вытаскивал со дна реки, очищая фарватер, — не просто карча, а черный дуб — дорогое отделочное дерево, и ценится этот черный дуб по всему миру чуть ли не на вес золота.

Как водится, нашлись маловеры. Один из них, рябой, желтозубый лоцман, лично побывал в местах выкатки карчи на берегу и осмотрел раскиданные на песке мокрые стволы. Но, видно, их тусклая, как уголь, поблескивающая муаровыми разводами поверхность смутила его, потому что на пристани, когда его окружили товарищи, он только пожимал плечами и пыхтел трубкой.

Некоторые из горожан, выезжавших на рыбалки, пробовали топляк топором; дерево оказалось неподатливым: оно и кололось не вдоль волокна, а кусками, как уголь.

Алехин отмалчивался, когда его вызывали на разговор, он был самолюбив и неглуп и знал свое скромное место в жизни: река маловажная, и объем работ, конечно, не сравнить с волжским или днепровским. Но каждый, кто знал Алехина раньше, мог заметить, как его взволновало открытие.

Странное чувство испытывал он в то лето. Злился, пихал ногой стволы, лежавшие на берегу, говорил:

— Добро пропадает, черт бы его совсем побрал.

Самое глупое в его положении было то, что он не мог даже сказать, что можно изготовить из этого дерева: что-то, наверно, очень дорогое и красивое, чему место, может быть, в Кремле или на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.

Карчеподъемные рабочие на пароме, втыкая аншпуги в лунки вала, протяжно пели:

— Разом! Взяли!

И вал поворачивался, из воды показывался блестящий черный ствол, закольцованный ржавой цепью.

Они тащили со дна комель, мешающий судоходству, — а это была драгоценность. Все равно как если б они вытаскивали из воды дорогую мебель, резные ставни, дворцовые панели и разбрасывали все это по берегу.

Только жене да еще волжским капитанам за кружкой пива рассказывал Алехин все, что думал об этой неприятности. Разве он ищет личной выгоды из всей этой баланды — перевода на Волгу или нового катера в виде премии?

Однажды Алехин взял с собой на реку порыбачить Тараса Михайловича. Это был караванный затона, коммунист, невозмутимо спокойный человек, один из достойных людей на реке. Зимой в затоне много работы, летом — пусто. Тарас Михайлович летом выполняет партийные поручения: он агитатор, проводит беседы с бакенщиками и на брандвахтах.

И этот-то Тарас Михайлович первый признал черный дуб, уверовал в то, в чем сомневался даже Алехин.

Позабыв на берегу рыбацкие снасти — спиннинг, сачок и цинковое ведро, Тарас Михайлович в волнении ходил по выкатке.

— Ты знаешь, что это? Так это в пятилетний план надо вставить! Богатство! Весь край поднять можно! — шептал он, вращая глазами.

Они подружились — вместе расспрашивали старожилов, разыскивали ветеринара, который приходился двоюродным братом известному некогда на Волге лесопромышленнику.

Колхозные старики подтверждали: действительно в старое время карчу выделывали, обклеивали бумагой, отправляли во Францию, и жил круглый год в доме лесопромышленника Рандича француз из парижской мебельной фирмы и наблюдал за работой.

И как тут не быть черному дубу? Триста лет назад росли дремучие дубовые леса, река похоронила в песке бессчетное множество упавших дубов. Вода проникла в древесину, принесла с собой железные соли, они вступили в соединение с дубильным экстрактом, дерево почернело, приобрело крепость, и теперь из него можно делать стильную мебель, мозаику, скульптуру.

— И чем оно будет старее, тем чернее и крепче, — рассказывал, воодушевленный молвой, старик ветеринар.

— Ну, нам ждать не приходится. Нам и этого достаточно! — сказал Тарас Михайлович, и прямо от ветеринара они отправились на почту.

Всю осень ждали в городке экспертов с деревообделочной фабрики. Но наступила зима, река остановилась, никто не приехал. Несколько раз Алехин запрашивал трест, напоминал о себе — и все впустую. Над друзьями посмеялись, и постепенно интерес к топляку пропал.

В конце февраля Алехин разыскал Тараса Михайловича в затоне. Как быть? По берегам раскидана вынутая в навигацию карча. Половодье ее поднимет и сбросит в реку. Всегда уничтожали вовремя, а теперь?

Они просидели вечер в тяжелом раздумье. Алехин звонил в областной центр, в речное управление, но и оттуда ничего не сказали внятного. И ночью Алехин послал во все прибрежные колхозы телефонограмму — растащить карчу по домам на топливо.

Разве они с Тарасом Михайловичем боялись газетной заметки, уголовной ответственности? Нет, они были убеждены в том, что поступают правильно, но после этого вечера стали избегать друг друга. Видно, не нужен сейчас черный дуб стране, не до него.

И вот когда все забылось, спустя год, приехал наконец эксперт.

Всю дорогу, пока катер спускался в устье, Алехин не знал, звать ли Тараса Михайловича, с которым давно не встречался, или обойтись без него.

Когда в знойный час июльского дня инспектор московской лесоэкспортной конторы, деревообделочный мастер Туров, вышел из городка и пошел овсяным полем, командировка, о которой он думал как о тяжелом, несправедливом наказании, показалась ему не такой уж непривлекательной.

Утром он три часа просидел на пристани, в полумраке пассажирской комнаты, на истертой скамье, от одного вида которой клонило ко сну. Он сидел и от нечего делать разглядывал в окно Волгу, по которой скользит ботничок.