Во всем была тайна: в знакомом ставке, задернутом льдом, в фигурках конкурного поля, в запертых воротах каменной конюшни с графскими гербами, на которых скрестились выцветшие, когда-то розовые, рыцарские мечи и обнимались, встав на дыбки, бурые медведи. Конюшни молчали, спали мертвым сном. Своя была тайна у Редьки — не Лилькина, не мамкина, — своя собственная. Та, что у него с Маркизом.

Он оставил старика одиноко дожидаться под гербами. А когда изнутри распахнул тяжелые створки ворот, они открылись медленно, как врата рая.

Маркиз равнодушно вошел. Редька снова вел его в поводу.

Знаете, что такое ночной час в конюшне?

Среди пахучих пакетов сена, слабо освещенных с потолка, вдоль темной от времени бревенчатой стены, увешанной пахучими попонами, сбруей, вдоль решетчатых дверей денников, за которыми угадывались недвижные крупы дремлющих коней, провел Редька своего Маркиза по всему бесконечному проходу. Он заглядывал в каждый денник — негде было поставить. Об этом он не подумал раньше. Он повернул обратно. И снова прошли вдоль всех дверей. А сторож и не проснулся.

Где же поставить?

Что, если потревожить Бедуинку? Вот ее денник с дощечкой и надписью. Он поднял щеколду, отворил дверь. Пусть вместе постоят до утра. Ведь знакомые, даже целовались.

И снова рассмеялся Редька, ужасно довольный собой. Он привязал Маркиза к столбу бок о бок с Бедуинкой — та только покосилась красивым оком.

— Ну вот, хоть стой, хоть падай, — сказал Редька.

Он затворил за собой дверь денника.

Домой не хотелось. Он залез на стожок: там можно хорошо выспаться, пока со двора уедет «бобик». Он поглубже зарылся в колючее сено и поглядывал осоловелыми глазами: отсюда был виден денник и в нем два тесно прижатых крупа — холеный, с узлом расчесанного хвоста, и худой, вислозадый. Можно было глядеть и мыслить. «Надо быть мыслителем, — вспомнил Редька совет Полковника. — Лошадь дурака не любит». Он мыслил об этих молчаливых животных, они были всего дороже, потому что он сам поставил их рядышком. И вот стоят же! Тоска по собственному поступку — пусть какому угодно опасному, глупому или дурному, — мучила его с осени. Теперь он мог блаженно уснуть. Долгая же была эта новогодняя ночь — стоила целого года… Он не скучал думать. И о матери и о Лильке успел поразмышлять. На мгновение пришла и такая догадка: а что, если он все это выдумал? Его просто испугали елки в окнах дома — завязанные, как будто пойманные в лесу. Вот с чего все началось! Что, если и Потейкин не собирался его увозить? И то, что мать с ним хороводилась, подумаешь, делов: чаи распивают.

Почти как музыка, слышались изо всех денников звуки хрупания. И старик тоже, верно, хрупает и хрупает сеном.

Под эту музыку Редька уснул в стожке сена.

— Ее же подсекли! Какую лошадь испортили!

— Выводи на осмотр.

— Она не дастся. От нее чего хочешь можно ожидать — убьет! А у меня дети.

— Заводи в станок…

Редька затаился, слушая тревожные голоса. Он понимал, что случилась беда. Он видел, как из конюшни уже при свете дня уводили за уздцы с двух сторон Бедуинку. Она заметно хромала и скалила зубы. Маркиз, выведенный из денника, привязанный к столбу в проходе, понуро глядел ей вслед.

Только сейчас, совсем проснувшись, Редька понял страшную свою вину. Как же он оставил их вдвоем! Дурак из него пошел! Украдкой он глядел из ворот, как Бедуинку вели в станок. Он уже знал: между двух реек в столбах крепко скручивали канатами самых опасных коней — тех, которые от боли лягаются задними и бьют передними ногами и могут убить неосторожного коновода.

Между тем ветеринар в военной шинели нараспашку, ожидая, пока Бедуинку усмирят в станке, решил провести общий осмотр. Коноводы, называя своих лошадей, то шагом, то бегом проводили их перед доктором.

— Бизерта!

— Воля!

— Обожди-ка! — приказывал доктор. — Оставить ее под вопросом…

— Полоцк!

— На конюшню.

Врач ощупывал лошадей, вдогонку хлопал по гладкому крупу. Он все время курил и был порывист в движениях. И поглядывал на Бедуинку. С ней не могли справиться. Редька помогал взрослым захлестнуть ремнем ее заднюю ногу. Ему было все равно, он был бесстрашен от горя и отчаяния. Он искал глазами Полковника, ловил его взгляд, но тот ни разу даже не посмотрел в его сторону. Но ведь понимал же он, что случилось ночью. Видел же он Маркиза в деннике Бедуинки. И если испорчена Бедуинка, как сможет он простить? Не везет человеку! Как был несчастлив Редька, когда из-под рук конюха следил за Полковником!

Вся школа сгрудилась вокруг Бедуинки. В станке ей некуда податься. Она прикладывала уши, злобно щелкала зубами и дергалась всем корпусом, но ее спокойно ощупывали сильные руки врача.

— Золотая кобылка. Ничего, сделаем блокаду, — вслух размышлял врач и успокаивал собравшихся: — Вот выжимаю в плече. Куда хотите — видите! И сухожильный аппарат в порядке. Значит, не страшно. С кем-то подралась, а вы недоглядели.

Редька испуганно обернулся, почувствовав, что это Полковник взял его за плечо и отодвинул в сторону.

— Покажи доктору Маркиза.

Пока распутывали Бедуинку и выводили из станка, Редька не двинулся с места. Полковник взглядом повторил приказ.

Маркиз равнодушно прошагал за Редькой из конюшни, понуро встал перед доктором.

— Это ты коновод? — спросил доктор Редьку, но так, между делом. — Надо бы тебя наказать. — Он приподнял ногу Маркиза и сказал подошедшему Трофимычу: — Вырезать рог и наложить повязку.

Подошел и Полковник. Как-то странно они переглянулись с врачом, и тот далеко пустил дымок папиросы.

— Уведи, — приказал Полковник.

Зачем же Редька оставил Маркиза у ворот конюшни? Зачем, подхватив фанерную лопату, полез по кривой лестнице на крышу? Снег сбрасывать?

Да, конечно! Он увидал двух конюхов, которые освобождали крышу конюшни от снега, и ему захотелось туда же. Ему хотелось карабкаться по лестнице, ползти по крутой крыше, махать лопатой, потому что снова, как уже бывало в трудную минуту, почувствовал чью-то безмолвную поддержку. Потому что не так даже важна эта помощь, эта поддержка, как то, что пришла она, когда ты в самом себе изверился.

Редька сгребал толстые полосы снега, и они шумно бухали при падении. Какой был яркий, солнечный день, как далеко было видно! Вон за конкурным полем под белой шапкой стог сена, а по двору ходят женщины в белых халатах — не то буфетчицы, не то медсестры. И кто-то моет сапоги в ставке, там просверлили лунку во льду, и по утрам все по примеру Полковника моют сапоги.

Маркиз стоял внизу, совсем рядом. Редька никогда его не видел сверху — какая костлявая длинная спина! Он кинул в него снежком, Маркиз даже не шевельнулся. Эх ты, старик, старик! Бедная твоя голова!

Редька увидел и Сапожникова в праздничном сером пиджаке и в новых галифе с кожаными наколенниками. Он никогда не надевает ватник или телогрейку. И голая голова сверкает под солнцем — ему хоть бы что… Полковник озирался — кого он искал в толпе? Может быть, Редьку? Да, вот он высмотрел его на крыше.

Легко на согнутых руках Полковник подтянулся на лестнице, перевалился всем туловищем, взметнув ногами, через черепичный гребень крыши и сверху скатился к Редьке.

С силой усаживая его рядом с собой, он спросил:

— Зачем тебе это было нужно?

— А что?

— А вот это самое… — Он надвинул ему на глаза шапку.

И пока Редька двумя руками высвобождал глаза и лоб от шапки, Полковник смотрел на него с пониманием и даже интересом.

— Зачем ты его привел?

Редька молчал.

— Я понимаю, — говорил Полковник. — Раз ты это сделал, значит, была причина? Ты хотел подарить нам рабочую лошадь. Но мы ведь не инвалидный дом.

— Я подумал: меня увезут, а Маркиз? — Он совсем охрип прошлой ночью и сам удивился тому, что вырвалось из его глотки. — А что, не возьмут меня?

И столько тоски заключалось в этом хриплом возгласе, что Полковник растерялся. Он вскочил и начал яростно сбрасывать снег. И Редька тоже вскочил и стал бороться с Полковником за свою лопату.