— Стерляжьей ухой накормите?

— Еще бы!

— Вот и не надоест.

Они заговорили о чудесной стерлядке, водившейся в этой реке, о разных хитростях приготовления ухи и больше не упоминали о черном дубе.

Алехин разглядывал мастера и про себя удивлялся: не ожидал такого! В белом костюме Туров напоминал дачника или отдыхающего туриста с волжского теплохода. Туров за приготовлениями к ужину тоже составил мнение о речном начальнике: «Чудак, но безвредный. Провинция».

Они шумно рассаживались вокруг маленького стола, Володя наполнял рюмки.

— Вот самый аккуратный человек в мире — мой рулевой, — сказал, показывая на него, Алехин. — Как сегодня катер пригнал! Красивая работа!

— С удовольствием! С удовольствием! — невпопад приговаривал Туров, пожимая руку Володе, усаживаясь и придвигая стул.

Алехин взглянул на инспектора с любопытством. Трудно было привыкнуть к брюзгливому выражению лица мастера, особенно когда он говорил такие слова, как «очень рад» или «с удовольствием».

Вера Васильевна еще не успела разложить пельмени по глубоким тарелкам, как Зоя вскочила с рюмкой в руке:

— Я предлагаю выпить за все дрянные карчушки, которые завтра станут благородным черным дубом!..

— Нет, нет, Зоенька, — прервала ее Вера Васильевна. Ей хотелось самой что-то сказать торжественное. Она отложила половник и подняла рюмку: — Выпьем за вашу поездку! За вашу, Денис Иванович, — она чокнулась с мастером, — и за твою, Алексей Петрович. — Она протянула рюмку к мужу, и пальцы ее дрожали, и по лицу было видно, как она встревожена за мужа.

— Баланда, ребята! — проговорил Алехин. — Может быть, это и не черный дуб, пропади он совсем! Что за спешка! Некрасиво как-то получается.

Но тут встал Туров, с шумом отодвигая стул. И все встали.

— За черный дуб полной, абсолютной консервации! — произнес мастер в наступившей тишине. — Мы любовались в конторе образчиками, присланными вами. Только все, знаете ли, недосуг. Это был черный дуб полной консервации — то, что требуется. Остальное проверим на месте.

— За черный дуб! — побледнев, выкрикнул Алехин. Он только сейчас понял, какая радость для него приезд эксперта.

Они чокнулись.

И тут, когда, выпив, все стали рассаживаться вокруг стола, в сенях страшно загремело, дернулась занавеска на двери, и в комнату вступил бакенщик Васнецов.

— Вы это что же? Зажирели, Алексей Петрович! — заорал он и вдруг сконфузился, увидав большое общество и незнакомого человека, и, громко сопя, стал стаскивать с себя в углу фуражку и плащ.

Вера Васильевна подвела отца к столу и познакомила с Туровым. Володя подтащил к Турову низкую рыбацкую корзину, стоявшую в сенях, усадил на нее сконфуженного старика, налил водки в чайный стакан.

Алехин за спиной Турова потянул Васнецова за рукав.

— Явился? А фонари кто зажжет, — мамочка?

Бакенщик молча переживал свое нелепое положение. У него было правилом не забывать, что Алехин — начальник, а он — простой бакенщик, хотя и с богословским образованием. Если и позволял себе Васнецов вольности с зятем, так только в семейном кругу.

Он выпил стакан одним махом и заел корочкой черного хлеба с горчицей, даже не посмотрев на поставленную перед ним тарелку, полную пельменей.

— Денис Иванович, а что изготовляют из черного дуба? — спросил Алехин.

— Все… только что не гробы, — ответил Туров и выпил.

Они уже выпили по четвертой.

— Всегда ты так! — упрекнула мужа Вера Васильевна; она решила почему-то, что мастер обиделся.

Алехин и сам смутился краткостью ответа Турова; он решил помалкивать, но не прошло и минуты, как снова заговорил о дереве:

— Я ведь, Денис Иванович, целый год вас дожидался. Мы тут с одним человеком все искали книжку по вашему ремеслу и не нашли… — Он пригнулся к уху Турова: — У меня сметы готовы.

— По-моему, преждевременно, — сказал мастер.

Володя исчез с опустевшим графином, но скоро вернулся. Алехин посмотрел ему в руки и укоризненно покачал головой.

— Меньше посуды не было, Алексей Петрович. — Рулевой пожал плечами.

— Нравится мне у вас, — обращая потное лицо то к Вере Васильевне, то к Алексею Петровичу, говорил Туров. — Природа, пасека, варенье на костре. Доски валяются под кленом, а на досках садовая лейка, коромысло или там мочалка какая-то. Провинция, одним словом. Деревья выращиваете. Я уже все это позабывать стал. Москва, знаете, — там этого нету.

— Чего же в Москве нет, коромысла? — съязвила Зоя.

Она была занята пельменями, и ей помогал Володя, он таскал из ее тарелки. Они о чем-то шептались. Его длинное лицо, склоненное набок, сияло, когда он смотрел на девушку. Оба собирались осенью в Москву: он — в Землемерный, она — в Горный институт.

— Краснокожая! — сказал мастер, залюбовавшись Зоей. Ему нравилось ее смуглое лицо, смуглота была подчеркнута белой лыжной фуфайкой, которую Зоя надела к ужину. Пятый день ее трясла лихорадка. — Иду я лесом сегодня, — рассказывал подвыпивший Туров, — вот, думаю, индейские места какие, а тут как раз Зоя Захаровна выходит, краснокожая! — Он поднял рюмку, качнул ее в сторону Зои и быстро глотнул водки.

Глядя на Турова, чтобы не отстать от гостя, выпивал и Алехин. Он уже захмелел и жаловался гостю на оторванность от общей кипучей жизни страны:

— Живем, можно сказать, на телеграфе, монтеры круглый день с городом перестукиваются, а все кажется: что-то пропустил, чего-то не знаю.

Но Туров не слушал, о чем говорил Алехин, он был занят Зоенькой.

— С ножа, девушка, не едят, — ввязался он в разговор с Зоей. — Был бы здесь иностранец, встал бы сейчас же из-за стола и ушел.

— Ну и пусть уходит! — огрызнулась Зоя и вспыхнула от обиды.

Володя только что рассказал ей о том, как спешил Алехин, как чуть не наскочили на оцинкованный трос парома.

— И я тоже спешил, — сказал он, склонившись над ее тарелкой, и это было, конечно, главное, о чем он должен был сказать.

Туров отстал от Зои после ее ответа. С юношеских лет любил мастер спеть в компании. И тут, после водки, когда в голове поплыли все впечатления дня — и овсяное поле, и личико гидротехника, и пасечная сетка на стене, — мастер, покрывая надтреснутым баском рой голосов, вдруг затянул:

Все смеялись, и Денис Иванович вместе со всеми, а Володя, снисходительно улыбнувшись, подлил ему водки.

— Будет, Володя, — шепнул Алехин.

— Нет, это я верно пою, замечательное вино «мукузани»! У вас тут его и не достать… — говорит Туров.

— А все-таки басовые партии вам петь не рекомендую, — строго заметил бакенщик.

И все замолчали и обернулись на его голос: о нем забыли, а он пил со всеми и не отставал.

— Нет, почему же? Я люблю, — сказал Туров.

Он взболтал графин и посмотрел сквозь него на лампу и в ту же минуту почувствовал, что вечер надломился, что все теперь будет, как он хотел, — шумно, пьяно, нестройно.

Чтобы остепениться немного, он придвинулся к Алехину и стал рассказывать ему, что только ни лезло в голову: о различных породах отделочного дерева — о тюрингских и саксонских дубах, о двадцати породах клена, о вишне испанской и анатолийской, о черном, как грифельная доска, эбеновом дереве из Камеруна.

Алехин слушал с полной рюмкой в руке, боясь обидеть мастера невниманием.

— В конторе альбом: двести образцов отделочных пород, — рассказывал Туров. — Тут и палисандры, и японский платан, и ливийский платан великолепной леопардовой расцветки.

Алехину не терпелось заговорить о черном дубе, который лежал у него на двести километров по берегам, но гость этого вопроса не касался.

— А черный дуб у вас тоже представлен? — полюбопытствовал Алехин.

— Как же! Красавец! — Мастер на мгновение задумался, припоминая латинское наименование черного дуба. — Quercus pedunculata.